Михаил Пришвин - Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли

Несовременный человек – значит, отсталый, и фанатик – это кто стремится забежать вперед.

Мудрый – это кто яснее других чувствует обязанность свою в отношении настоящего времени, кто наиболее современный человек.

Когда напечатается, то к написанному что-то прибавляется.

Написанное как бы колеблется в битве неравной и страшной, машинопись проясняет, печать утверждает.

Бывает, пройдет время, и человек сам себе удивляется и не может понять, как он, такой ленивый и неумелый, мог так много сделать и так хорошо!

Каждый человек может сделать гораздо больше того, что сам об этом думает. Распад всех людей на тех, кто борется за существование, как всякий зверь, и на тех, кто борется за первенство, – нехороший распад. Надо, чтобы все боролись за первенство в лучшем и через это каждый работал, потом себе удивляясь: как он, такой ленивый и неумелый, мог так много сделать и так хорошо!

Дело социалистов – уничтожить борьбу за существование между людьми и это самое чувство – стремление жить – поставить на путь соревнования в трудовой борьбе за первенство в лучшем.

Простой человек – это кто не считает себя исключительным, достойным внимания, или небывалым, в том смысле, что ведь каждый человек приходит с чем-нибудь своим и с таким, чего не бывало на свете. Простой человек никогда об этом не задумывается, а если и пришло ему что-нибудь такое на ум или даже попробовал себя в своем небывалом и не удалось – не обиделся и, махнув рукой на это, сказал себе: «Где уж нам!»

Непросто живет и тот, кто попробовал на своем пути, сбился в общую дорогу п косится с завистью на всех, кто вступает на свой собственный путь.

Мысль человека подобна воде, размывающей первозданную породу скалы: не будь воды – скала была бы бесплодной, не будь скалы – вода бы осталась без дела, и только взаимодействие воды и скал намывает плодородную почву.

Начал читать «Парус» Катаева, сначала обрадовался, потому что было похоже на «Степь» Чехова, но когда обозначился сюжет – очарование исчезло. Тем-то и очаровательна «Степь», что в ней нет сюжета как механического приема, в том смысле нет сюжета, что лучше вовсе ему не быть, если он не живой.

Может быть, волшебство всего творчества в том, чтобы в глину сюжета вдунуть бессмертную душу, и если у творца под рукой не окажется глины, душу можно вдунуть куда-нибудь в папье-маше или, как Чехов, в какую-то степь.

Соловьиная поэма Блока: осел привез поэта в соловьиный сад, и он там заскучал по своему ослу. Смысл этой поэмы тот, что каждый поэт мечтает освободиться от осла и, когда попадает в боги, скучает о своем осле. И такова вся жизнь поэта, как альпиниста: хочется уйти от осла, но осел везет продовольствие.

Поэзия не только в стихах, а везде: и в прозе, и во всей повседневности. Если разорвать этот союз двух сил, то у Блока распадается на поэта и осла, у Сервантеса – на Кихота и Санчо.

Анциферов сказал, что Тургенев преклонялся перед Шекспиром и за это его подняли на рога: родина, мол, больше Шекспира. В этом сказывается непонимание такого преклонения.

Надо было сказать Анциферову, что Тургенев восхищался Шекспиром и тем самым присоединял его к родине. В том же смысле и наше преклонение перед Европой было ее усвоением и завоеванием. В защиту Европы можно сказать, что она уже давно наша.

Ветер колышет листики дерева, постоянно изменяя их положение в отношении источника света. Листик движется не от себя, а только от ветра, и у него своего нет ничего, все свое у него отдано делу и, как потом оказывается, делу дыхания, а дыхание через высшее существо в природе, человека, определено вместе с другими органами на выработку мысли.

Фауст когда еще живыми глазами вглядывался в устройство жизни и видел дела, то пришел к тому, что вначале всего было дело.

Но когда Фауст ослеп, и все дела исчезли из глаз, и все внимание его перешло в слух, он услышал шепот листьев и рожденные в звуках слова.

Тогда он забыл о всяких делах. Какие уж тут дела, если ослеп. Но зато какой чудесный мир тогда открывается на слух!

В юношеской любви всегда участвует природа, и если предмет любви исчезает, то в природе он остается, как в зеркале: смотри на эту природу и будешь в ней видеть, как Тургенев, чистых девушек, детей в их совершенной простоте, в мужиках деревенских – шекспировских мудрецов, в обществе – цельного человека в его движении к идеалу.

Если бы не было такого «идеализма», никто бы детей не рождал, потому что в материальном отношении за пределами родового и племенного строя – это невыгодно.

Очень часто попадаются молодые Печорины в наше-то, советское время! Как это происходит, что мы летим во времени на самолетах, а Чичиков тоже с нами не отстает на своей тележке?

Очевидно, летит тоже с нами, на нас самих, как летят мелкие насекомые на крупных птицах из страны в страну.

Знаю, что Ване-шоферу отдать жизнь за меня на войне все равно, что раз плюнуть. И в то же время в обычной жизни ему тоже ничего не стоит надуть меня (потихоньку ездит на моей машине и губит ее).

Так два человека живут в нем: большой и маленький. Как живут они в нем, в борьбе? – Нет! Живут вполне мирно, разве только иногда большой смутится и почешется, как от укуса блохи.

Так летит журавль в Африку, и на нем блоха – тоже в Африку.

Все знают, что горе надо забывать, но мало кто понимает, что и всякий успех, счастье надо встречать, принимать и, сложив достижение в кладовую свою, как можно скорее тоже забывать.

И радость и горе надо забывать, а помнить надо только мысль в ее вечном движении.

Наступает пора, когда понимаешь людей, как понимает умный актер публику, когда она ему рукоплещет: он кланяется, прижимая руку к сердцу, а сам не сливается душой с этими поклонами и хорошо знает, какой он на самом-то деле, без дела, без грима и бутафории…

Ах, сколько всего дано пережить человеку, если он только живет долго и не устает мыслить. Какое это огромное поле!

Сельский учитель: энергичное старое лицо, все исписанное жизненными боевыми рубцами, устремленными к глазам, чтобы выказать мысль человека, – все, мол, проходит, и щечки-подушечки, и ямочки, и вся красота, но мысль в глазах остается.