Феликс Светов - Отверзи ми двери

- Да, - сказал отец Кирилл, - так. Но тут враг и дожидается, подбрасывает человеку детский вопрос: так все-таки таз или шлем?

- Вот видите! Как тут убережешься?..

- Трудно, разумеется. Слова эти безумны в мире сем... Держитесь, но не забывайте, не мы выбрали этот путь - Он нас нашел. Устоять в добродетели зависит не от нас - от благодати Божией...

Они подошли уже к метро в конце бульвара. Здесь было людно, их толкали, не поговорить.

- Мне надо ехать, - сказал отец Кирилл. - Лариса Алексеевна там одна.

Лев Ильич стянул кепку и подступил к отцу Кириллу со сложенными руками. Его толкнули сзади, на них оглядывались, он ни на кого не обращал внимания.

- Благословите, батюшка, мне это очень нужно.

Отец Кирилл благословил его, Лев Ильич поцеловал ему руку, они трижды облобызались.

Он еще раз обернулся к нему, уже исчезая в дверях метро.

- К Маше непременно приходите! - крикнул ему отец Кирилл, подняв руку.

Лев Ильич все стоял, забыв в кулаке кепку, потом повернулся и, широко шагая, двинулся куда глаза глядят. Хорошо ему как-то вдруг стало, легко - море по колено, только голова все плыла, кружилась... "Нашел, - шепнуло в нем что-то, - отметил..."

Он сбежал со ступенек на мостовую, поскользнулся на чуть подтаявшей наледи, нелепо взмахнул рукой с зажатым в ней портфелем, попытался удержаться, вывернуться и, чувствуя, понимая, что падает неловко, нехорошо, грохнулся во весь рост, навзничь, прямо навстречу летящему на него, закрывшему уже весь свет, троллейбусу.

Дикая боль обожгла его, он и не слышал, крикнул он или нет. Для него все сразу исчезло.

12

Комната была маленькой, узкой, в одно окно. У белой, тускло отсвечивающей маслом стены стоял стул, а больше глазу не на чем было остановиться. В приоткрытую дверь доносились голоса, но слов было не разобрать - прямо под окном выла, визжала машина, в открытую форточку несло выхлопными газами, это, видно, и привело его в чувства...

В голове позванивало, потрескивало; медленно, лениво Лев Ильич пытался понять: белые масляные стены, узкая комната, он посреди на чем-то высоком, жестком...

Он оперся руками и сел. Резанула боль в левой руке, он схватился за нее правой - и все вспомнил.

Он снова лег, откинулся и закрыл глаза. Пожалуй, так было хуже: в голове опять поплыло, как тогда, перед тем как ему упасть.

Значит, он в больнице, добегался. Жив, слава Тебе, Господи. И вроде цел.

Он снова открыл глаза, шевельнул одной ногой, другой, поднял ноющую руку, заставил себя ее согнуть, еще раз ощупал, в пальто неловко было. Болело в локте. Он и так у него больной, ушибленный. Тоже пижонство подвело. Это первый раз они были с Любой у моря, первый раз оставили годовалую Надю, отправились на юг втроем, с Иваном - такая жизнь была фантастическая: ночью пили, а утром Лев Ильич вспоминал, взвешивал, раскладывал сказанное, примысленное... Шторм гремел всю ночь, а с утра все толпились на набережной, широкого пляжа внизу, где еще вчера они бессмысленно жарились, убивали время до вечера, как не бывало, грязная, вспенившаяся на вершине волна выползала из моря, с нараставшим скрежетом, нарочитой медлительностью, сделав движение назад, катилась к берегу, все быстрей, быстрей, а потом с пушечным грохотом разбивалась о набережную, разлетевшись тысячей брызг и уползала обратно, тащила огромные валуны, слизывала гальку, а навстречу ей шла новая - и так бесконечно, как чудовищная машина, которую не остановить, которую где-то, не видно где, завели, разведя пары, неостановимо вращая ручку гигантского барабана. Ветра уже не было, высоко работал верховой, рваные клочья туч, такие ж серые, как море, метались, исчезая за горами, порой проглядывало и тут же исчезало в них, словно запорошенное пылью солнце, и все это вместе безветрие, грохот прибоя, и мчавшиеся наверху, в тишине, разорванные клочья туч, так похоже было на то, что происходило тогда, не таким уж ранним похмельным утром в смятенной душе Льва Ильича, что он глянул разок-другой на бледную, в темных полукружьях под глазами Любу, на спокойного, как всегда, молчаливого Ивана, перемахнул парапет набережной, у самой стеночки скинул брюки, рубашку и, позабыв на руке часы, шагнул навстречу показавшейся снизу гигантской, как безглазая стена, высоченного дома, волне.

Здесь стоял такой грохот, что он и не разобрал крика Любы, да он только подхлестнул бы его. Он пробежал несколько шагов по скрипевшей, ползшей под ногами гальке, и когда мутная, бешено вращавшаяся стена зависла над головой, нырнул в нее, вытянув руки, стремясь уйти поглубже, проскочить мелькавшие у самых глаз здоровенные камни.

Он не рассчитал, опоздал на какое-то мгновение, не успел пронырнуть, его как щепку подхватило, крутануло несколько раз, да и выбросило назад, к самому парапету, где он оглохший, ослепший, дрожащими руками вцепился в землю, в камни, изо всех сил удерживаясь, не давая утащить себя обратно, вместе с ползшей, гремевшей галькой. И так, перебежками, то прижимаясь к стене, то проскакивая, когда волна откатывалась, захватив свои мокрые, грязные тряпки, он с позором бежал от этого серого, безглазого чудища, далеко в стороне от пляжа кое-как оделся и только тут заметил, как болит распухший, вздувшийся локоть на левой руке.

Вот он и сейчас вздулся, видно опух: долгая история, вспомнил Лев Ильич, недели две, как бы не месяц, будет о себе напоминать.

Машина под окном, пронзительно взвыв, внезапно смолкла и в наступившей тишине он отчетливо услышал слова за дверью:

"...без сознания. Сейчас придет врач, его еще не смотрели..."

Ага, стало быть, он без сознания. А чего он потерял сознание, от боли, что ль? Что ж тогда там, под водой, не потерял? Или молод был, или его тогда водичкой спрыснуло? да нет, у него и без того кружилась голова - перекурил. "А сейчас бы хорошо пива холодного... - подумал он и усмехнулся. - Ну прямо алкаш, а еще о благочестии размышляю!.." Да уж какое было благочестие, когда он до такого, как сказал отец Кирилл, добрался. "А до какого - такого?" Вот о чем он его позабыл спросить, а верней, тот сам его спросил, а он не ответил, испугался, а надо это было выяснить прежде всего. "Кто о н?" - переспросил его отец Кирилл. И в самом деле - кто ж о н? Был он все-таки или это его бред, примстившееся ему, слабость его, грех, ничтожество, оборачивающееся такой страшной реальностью?.. Ну а реальность-то эта существует, если есть та, другая - высшая реальность, то и эта - низшая, да не та, в которой мы барахтаемся, что он остроумно определил "бритвенным тазом", а та - воистину низшая, про которую лучше не острить, не дай Бог, снова что-то не то шепнет ему в ухо, обернется жуткой рожей...

Он вздрогнул и сел на своей жесткой койке, прижав здоровую руку к груди он так ясно, так отчетливо услышал вместе со стуком распахнувшейся где-то двери ее голос, почти крик, не узнать его он никак бы не мог...