Григорий Свирский - Прорыв

Бакулев вскинул брови. -- Почему оперировали?

-- Так ведь... вьюнош! Первые минуты практики. Не придала значения, Александр Николаевич. И на старуху бывает проруха.

-- До-садно! -- сказал Бакулев, и все поняли, что вторую такую "проруху" он не простит. Даже Анне Степановне, фронтовому хирургу, спасшей от смерти тысячи. Бакулев вскинул голову, чтоб разглядеть этого Гурова. Произнес потеплевшим голосом: -- Вьюнош... Как вас? Яков... как?.. Натанович?.. -- Бакулев скривил губы, словно черный перец раскусил. -- Я слышал от... -- Он назвал имя декана из мединститута, в котором учился Яков, -- что ты диагност милостью Божией. Думал, вранье. Купец товары продает -чего не наплетет, цену вздуть. Ежели так дальше пойдет, останешься у меня. Хирург, дорогой мой, это терапевт, который знает хирургию. Понял?

-- Вряд ли вы меня оставите, -- с огорчением донеслось из последнего ряда ... Натанович я, если помните. Яков Натанович...

-- Никакой ты не 667""Натанович"! -- властно произнес Бакулев. -- Ты -- Гуров Я. Н. Мой тезка. "Николаевич". Все поняли? -- И он поглядел в сторону самого отъявленного своего "жидомора", секретаря парткома, у которого вытянулось лицо, и который проповедовал, не стесняясь, что жиды, как клопы. Одного запустишь -- расплодятся -- житья не будет.

Спустя месяц в клинике был вывешен приказ о назначении на должность врача-ассистента Гурова Я. Н.

Бакулев окликал нового своего коллегу радушно "Николаич". Брал почти на все обходы и спрашивал неизменно: "Николаич, что скажешь?" Однажды задержался возле желтого, как дыня, больного, прочитал чуть ли не по складам его карточку: "Джон Маккензи Брык.. то есть Брук". Добавил от себя: "Дипломат". Назвал болезнь по латыни, пояснил, что этого Джона оперировали уже в Венесуэле, в Нью-Йорке. Словом, восемь раз. В мировых центрах хирургии. Результат плачевный. Тяжелый желчный свищ, истекает желчью. Поднял глаза на Якова. -- Исследуешь и -- делай девятую операцию, последнюю...

Когда Джон Маккензи Брук покидал клинику, бледно-желтоватый, но совершенно здоровый, Бакулев позвал к себе Яшу и спросил, чего он хочет за этого Маккензи Брыка. В награду. Яша потоптался в нерешительности и сказал: -- Отца моего звали "Натан". Был он командующим армией в гражданскую. В тридцать седьмом его взяли и... навсегда. Я прошу -- в награду, -- чтоб меня называли по имени расстрелянного отца -- Натанович!..

Раза два Бакулев действительно окликал Яшу "Натанычем". Бросит привычное "Николаич", потом поправится с досадой: "Кхы...Натаныч". А потом будто и забыл. Снова "Николаич" и "Николаич". Он был гениальным хирургом, Александр Николаевич Бакулев; то, что он стал со временем этаким саратовским купчиной-- русофилом, -- такое уж время... Впрочем, у каждого гения свой "закрут". Приходилось терпеть.

И все же Яков Натанович ушел бы от него (из клиники Бакулева брали всюду!), приглядывал место, да случилось в один из дней навсегда памятное.

...Яков Натанович ступал по коридорам клиники бесшумно, словно он больше не имел права тут ходить; посидел в полумраке на стуле, на котором всегда отдыхал -- курил после операции. Задержался возле ординаторской. Как всегда, заглянул в нее: у двери, вдоль стены стояли тапочки. Хирурги надевали их, прежде чем идти в операционную.

В клинике работал некогда профессор Гуляев,* потомственный русский интеллигент, чистая, добрая душа. Когда началось "дело врачей-- убийц", взяли и Гуляева. Видно, кого-то раздражал он своей подчеркнутой порядочностью. Тем, что не все одобрял. Не всегда аплодировал, когда врачи, хлопая, даже вскакивали в экстазе... Остались в ординаторской тапочки Гуляева. Новые тапочки, и самые большие. Вместе со всеми в тот страшный для медиков день вошел в ординаторскую молодой хирург Микаэлян* (ныне он директор института сердечной медицины в Ереване, бо-ольшой человек). Стал перед операцией переодеваться. Как и Гуляев, Микаэлян был высоким, разлапистым. Откинул он свои изношенные, почти развалившиеся тапочки и начал примерять гуляевские, заметил нарочито бодро: -- Ну, вот и достались мне тапочки!

В эту минуту открылась дверь, появился Бакулев. Скосил глаза на Микаэляна, уже надевшего один тапочек Гуляева. Бакулев ни слова не произнес, показал только жестом самым решительным: "Сойди с тапочек!" И неторопливо, при общем молчании, почти оцепенении врачей, пригнулся, взял тапочки Гуляева и унес в свой кабинет. Через открытую дверь кабинета было видно, как Александр Николаевич отомкнул своим ключом письменный стол, выдвинул верхний ящик, положил туда тапочки Гуляева и закрыл ящик на ключ. Затем он вернулся в ординаторскую и сказал: -- Ну, что ж, начнем утреннюю летучку.

Все простил ему тогда Яша: и "купецкое" покровительство, и "забывчивость", хотя знал Яша, что Бакулев не забывал ничего. А если забывал, то только то, что хотел забыть. Мол, не было никаких "Натанычей" в его клинике и -- не будет.

Чаще всего Яша пропускал мимо ушей этот его хозяйский окрик: "Николаич", но иногда он чувствовал себя так, словно он вместе со своим гениальным шефом плюет на могилу отца. Подумаешь, расстреляли "Натаныча". Эка невидаль!..

Когда улетел Дов и Гуры принялись всерьез толковать об отъезде, он сказал горестно: -- Ушел бы! Босиком!.. Да разве дадут?! И сейчас возле ординаторской, опираясь спиной о дверной косяк, он отсекал -- от самого себя! -- всю свою жизнь. Весь свой начисто промытый мир, с запахом клеенки, йодоформа и стонами умирающих, которых возвращал в этот проклятый мир. Сколько он сделал этих операций? Кажется, восемь с половиной тысяч.

Но, если он останется здесь, в радостях удач, в сытости и уважении, он -- дерьмо!.. "Кто отца предал, мир предал", -- сказано недаром.

Яков Натанович добрел только до середины коридора. Дальше не мог и шага сделать. Не было сил... Там, в конце, лежали его больные, которые ждали операции. Раввин из московской синагоги и православный священник. Они подружились, эти два старика. Целые дни говорили и говорили. На русском, на латыни, на иврите. Но если могут жить душа в душу даже они?! -- Николаич! -услышал он зычный голос Анны Степановны. Яков Натанович круто повернулся и бросился бежать -- топать по коридору, по лестнице, едва не сбив больного и на бегу снимая, почти сдирая с себя халат.

Утром он не опоздал, встретился с Наумом секунда в секунду. У метро "Библиотека Ленина", как договорились. Полминуты, не более, ждали Меира Гельфонда, который собирал подписи под письмом. Меир, как известно, и зимой, и летом ходил с непокрытой головой, а тут вдруг явился в потертой солдатской ушанке. Позднее, когда сидели в приемной, объяснил: -- Неизвестно, где придется ночевать. И будет ли там подушка...

Но сейчас было не до разговоров. Меир не сказал, а скорее выдохнул: -Двинулись!

Счет жизни пошел уже по другому времени. "И даже по другому летоисчислению", как говаривал позднее Иосиф Гур.