Алексей Писемский - Взбаламученное море

– Хорошо, Александр Николаевич, хорошо! – говорила она, кусая свои розовые губки.

Небольшое отхаркиванье и негромкие шаги в зале прервали ее досадливые размышления.

Входил, растопырив руки, Петр Григорьевич, совершенно уже седой, но по-прежнему с большими глазами и с довольно еще нежным цветом лица.

– Ах, папа! – воскликнула Софи, радостно бросаясь ему в объятия.

– Совсем не ожидал; вдруг получаю письмо… ах ты, Боже мой! – думаю. Лошадей, говорю, скорей мне лошадей, – бормотал Петр Григорьевич, с навернувшимися на глазах слезами.

Под старость он сделался несколько почувствительней.

Софи почти рыдала у него на руках.

– Ну, усядься, успокойся! – говорил он, усаживая ее на диван и сам садясь около нее.

– Ах, папа! Какие ведь у меня неприятности! – начала Софи, несколько успокоясь: – у меня люди бунтовали.

– Везде одно, везде! – отвечал таинственно Петр Григорьевич: – у меня так яровое до сих пор не засеяно… не слушаются, не ходят на барщину! – прибавил он больше с удивлением, чем с огорчением.

– Как же, папа, чем же вы будете жить? – спросила Софи с участием.

– Да не знаю! Не все же государь император будет гневаться на дворян, простит же когда-нибудь!

– Так вы, папаша, думаете, что государь рассердился на дворян, взял у них, а потом опять отдаст?..

– Да, полагаю так, – отвечал Петр Григорьевич, делая свою обычную, глубокомысленную мину.

– Нет, папа, совсем уж не воротят, – отвечала Софи: – а вот что можно сделать: вас ведь никак теперь люди не станут слушаться…

– Да, грубиянят очень, – отвечал Петр Григорьевич, припоминая, вероятно, тысячи оскорблений, которые были ему нанесены.

– Ну, так вот что: вам из казны выдадут по 120 рублей серебром за душу, а вы им должны дать по четыре десятины наделу земли, – поняли?

– Да, то-есть как тебе сказать! – начал Петр Григорьевич, усмехаясь и потупляя стыдливо свои глаза: – слаб нынче очень стал соображением, – прибавил он уже серьезно.

– Слабы?

– Очень… И по хозяйству это бы еще ничего; но, главное, дом меня беспокоит: стар очень!

– Да как же не стару быть, папа! Пятьдесят лет ему, я думаю?

– Да. В наугольной и в девичьей потолок уж провалился! Меня чуть не убило! Я стоял да из кресел клопов кипятком вываривал… вдруг, вижу, сверху-то и полезло, я бежал… так и грохнуло!

– Скажите, пожалуйста!.. Ах, бедный папа!.. Что же вы мне не написали, я бы вам помогла!

– Что же писать? Случай ведь это несчастный! – отвечал Петр Григорьевич.

Он во все время, терпя иногда страшную нужду, ни разу не обратился к дочери. «Где ей, – говорил он: – сама молода; на разные финтифанты нужно».

– Я стал потом этим мерзавцам дворовым говорить, – продолжал он, как бы сообщая дочери по секрету: – «Подставьте, говорю, подставки в остальных комнатах, а то убьет!..» – «А что, говорят, мы плотники, что ли?» – и не подставили.

– Вот что, папа, вы больше не ездите домой, а оставайтесь жить у меня. Здесь дом еще славный, крепкий!

– Как прикажешь, я на все готов! – отвечал добродушный старик.

– А я поеду за границу, потому что жить в этих дрязгах и в этом воздухе я решительно не могу; у меня и то уж грудь начинает болеть с каждым днем больше и больше.

– Ну да, где же тебе с твоим образованием, разумеется! – подтвердил Петр Григорьевич.

– А вы, папаша, душка, оставайтесь здесь у меня – хозяйничайте; посредник здесь добрый, он вас научит всему! – продолжала Софи, обнимая и целуя отца.

– Да уж это надобно, чтобы господин посредник… а я-то очень слаб памятью, – что еще давно было, помню, а что вчера, – хоть зарежь! – повторил еще раз старик.

При этаком состоянии головы в такие трудные времена ему очень уж тяжело приходилось жить.

– За границу, за границу! – шептала радостно Софи, улегшись на свою постель и как-то вытягиваясь всем своим прелестным телом.

При отличном светлом вечере, в Лопухах, на балконе господского дома сидели Бакланов и предводитель его уезда, тот самый способный, из военных, господин с pince-nez, которого мы когда-то встретили у старой фрейлины на празднике. Он даже не постарел ничего, а по-прежнему, по его словам, работал с народом. Одет он был, как и Бакланов, франтовато; у обоих лица были бойкие, развязные, не так, как у необразованных помещиков, у которых и без того уж не совсем благообразные физиономии сделались какие-то удивленные и печальные.

Предводитель беспрестанно шевелился, говорил, доказывал что-то такое.

Перед ними стоял чай на серебряном подносе.

В лугах огромная согнанная вотчина, почти вся находившаяся в виду господ, лениво косила.

– Скажите, пожалуйста, как идут мировые съезды? – спрашивал Бакланов.

– Отлично! превосходно идут! – восклицал предводитель. – Я как?.. Посредники у меня, надобно сказать, все отличный народ, умный, развитой; но они не жили, не выросли с народом, как я… У меня встречается теперь распря, недоразумение между помещиком и мужиком, я ставлю вопрос так…

И предводитель поставил руку на перила балкона, желая, вероятно, показать, как он именно ставил вопрос.

– Ставлю вопрос так… Беру господина помещика… мужика еще нет у меня… «В чем ваш вопрос?» – «В том-то и том-то!» – «Прекрасно! Вот вам ответ на него… самый полный, ясный, отчетливый…» Со мной он не может спорить, совестится… Мужика я еще не видал и говорю, значит, это не собственным хозяйственным соображениям; во мне он слышит голос такого же дворянина, как он.

– Все это прекрасно! – возразил Бакланов: – но мужик-то будет пороть свое.

– А в том-то и шутка, – подхватил с некоторым лукавством предводитель: – что я всегда скажу в духе мужика, в натуре его.

– Стало быть, вы выдаете дворян.

– Нет! нет-с! – воскликнул опять лукаво предводитель: – все дело в подготовке… У меня крестьянский вопрос был решен прежде, чем правительство имело его в виду…

Бакланов посмотрел на руководителя с недоумевающим видом.

– Был решен-с, – повторил тот: – то-есть в том отношении, что лично у меня крепостной труд давно уже был отменен и существовал наемный; значит, цены на него для мужика и барина были установлены; тот и другой видели благодетельные последствия этого: барин – превосходство наемного труда перед крепостным, мужик – пользу заработка, хоть и по невысокой цене, но дома, где он не тратится на дорогу, ни на дороговизну городского содержания. Второе, у меня давно уже введено машинное хозяйство: я знаю, какая машина для нашей почвы годится, какая нет!

Бакланов решительно не знал, врет ли он, или правду говорит.

– Значит что же-с, – говорил предводитель, заметив произведенный им эффект: – каждый из нынешних земледельцев только подражай мне. Мужик – моему мужику, барин – мне! И вот результаты этого, – продолжал предводитель: – у вас тихо… у соседа вашего тихо… у какого-нибудь Крикунова и Дуралева тихо. Чего ж мне больше?.. Дворянство, конечно, мне говорило: – «Сделайте милость, позвольте ваш фотографический портрет повесить в предводительской!». «Господа, – говорю я: – я не один; позвольте уж, если снимать с меня портрет, так вместе с посредниками», – а в сущности ведь один, один все это сделал, не хвастаясь скажу! – воскликнул предводитель и, заметив на лице Бакланова некоторое недоумение, снова постарался рассеять его фактами.