Алексей Писемский - Взбаламученное море

– Вам недаром судьба такие испытания посылает. Она знает, что вы крепыш и выдержите, – сказал ему Бакланов.

– Никакой тут нет судьбы: в первом случае российская глупость, а во втором – петербургский климат, – отвечал Варегин.

После обеда Софи ушла с детьми погулять в поле, а приятели сели у открытого окна пить кофе…

– Вы не думаете жениться, Варегин? – сказал Бакланов.

– При детях-то? – спросил тот.

– Да при детях обыкновенно и женятся, чтобы мать им дать.

– Дети такое нежное и хрупкое существо, что требуют всей нежности человеческого сердца, а это возможно только в родителях, которые обыкновенно органически к ним бывают привязаны.

– Но мачеха будет любить их из любви к вам.

– Н-ну! – произнес Варегин: – я в эти тонкие чувства, признаюсь, не очень верю; их обыкновенно достанет только месяца на два после брака.

Друзья на несколько времени после того замолкли.

– А эта красивая женщина, которая подавала нам обедать, на каком положении? – спросил Бакланов.

Варегин улыбнулся.

– Вы все по себе судите? – сказал он. – А вот кстати за откровенность откровенностью отплачу: в каких вы отношениях с этой госпожой, кузиной, что ли, вашей?

Бакланов очень сконфузился.

– Я ей родня… – пробормотал он.

– Я это потому вас спрашиваю, – продолжал Варегин: – что мне мужики на сходке говорили: «Вот-де, говорят, мало что сама приехала, да и любовника еще своего привезла!»

– Им-то, скотам, что за дело! – проговорил Бакланов и потом, помолчав, прибавил: – конечно, в этом случае скрываться перед вами не стану…

– Ну, а жена-то как же, а? – спросил с улыбкою Варегин.

– Жена у меня такая холодная и спокойная женщина, что ей решительно все равно.

– Все равно, что вы живете с любовницей? – повторил Варегин.

– Я не то, что живу… – отвечал, начиная теряться Бакланов: – жить постоянно таким образом я не намерен и, как вот все это поустроится, опять возвращусь к семейству.

– Что ж такое поустроится? – допрашивал Варегин.

Бакланов окончательно сконфузился.

– Там… дела разные… – отвечал он как-то неопределенно.

Варегин не спускал с него внимательных глаз.

– Все это, друг любезный, – начал Бакланов после нескольких минут довольно неловкого молчания: – я сам очень хорошо вижу и понимаю, но что делать – затянулся, любовь!

– Э, вздор какой! – перебил с сердцем Варегин.

– Как вздор?.. Неужели ты не веришь в любовь?

– Разумеется, кто ж в нее поверит… Одно только баловство и обманывание самого себя, а между тем у вас есть дети, а перед этою обязанностью, я думаю, все другие мелкие страстишки должны замолкнуть.

– Я детей и люблю, а разлюбил только жену.

– Да ведь и все не целую жизнь пылают к женам страстью, а руководствуются в этом случае чувством дружбы, уважения к женщине, – чувством наконец собственного долга.

– Хорошо чувство дружбы! – воскликнул Бакланов. – Ты знаешь ли, – прибавил он уже полушопотом: – что я последнее время говорить не мог без злобы с женой, звука шагов ее слышать без ужаса.

– Что ж, она нехорошая разве женщина?

– Напротив, ангел по душе и собой красива.

– Так отчего же?

– А оттого… Я, например, человек вовсе не злой, а бывали минуты, когда готов был совершить преступление и убить ее.

– Господи помилуй! – воскликнул Варегин.

– Да, да! – повторил Бакланов.

Варегин несколько минут усмехался про себя.

– Никогда бы вы никакого преступления не совершили, – проговорил он: – и, вероятно, к этой госпоже получите точно такое же чувство, потому что вся ваша любовь и нелюбовь есть не что иное, как развращенное воображение и стремление к чувственному разнообразию…

Замечание это было слишком верно. Бакланов почесал у себя только в затылке.

– Никогда я к этой женщине не чувствовал ничего подобного, – проговорил он глухим голосом.

– Ну, так будете чувствовать! – сказал спокойно Варегин.

– Может быть, – отвечал Бакланов.

Он заметно обиделся.

– Все это я говорю, опять повторяю, – продолжал Варегин: – потому, что мужики прямо сказали: «мы, говорят, его изобьем, если он командовать нами начнет».

– Да я никем и не командую, – отвечал, как бы оправдываясь, Бакланов: – наконец я и совсем могу уехать к себе в имение.

– Это, я полагаю, самое лучшее!

– Для спокойствия этой женщины уеду…

– Для спокойствия этой женщины уезжайте! – повторил Варегин.

Едва заметная усмешка пробегала в это время у него по лицу.

Софи наконец возвратилась с детьми с прогулки.

– Не пора ли нам? – спросила она.

– Теперь можете ехать-с; все уж, вероятно, утихло, – отвечал Варегин.

– Merci, monsieur Варегин, merci, – говорила Софи.

Во всю обратную дорогу Бакланов был задумчив и ни слова не проговорил. Беседа с Варегиным произвела на него сильное впечатление, и, по преимуществу, его беспокоила мысль, чтобы крестьяне в самом деле чего-нибудь не затеяли против него: тогда срам непоправимый для него и Софи!

Возвратившись в Ковригино, они нашли, что в комнатах, кроме Прасковьи, сидели еще две горничные, а в залу были внесены разные вещи из амбаров, сушилен и кладовых.

На другой день с красного двора из Ковригина один экипаж с Баклановым уезжал, а другой, с Петром Григорьевичем, которого Софи оповестила о своем приезде, въезжал.

– А-а! – произнес было равнодушно Басардин, узнав старого знакомого.

– Здравствуйте и прощайте! – отвечал ему тот скороговоркой, не велев даже остановиться своему кучеру.

Петр Григорьевич однако долго еще смотрел ему вслед.

Бакланов и Софи в это утро поссорились. Напуганный и образумленный словами Варегина, Бакланов решился уехать к себе в деревню и сказал о том за чаем Софи. Та надулась.

– Как же вы оставляете меня в этаком положении? – сказала она.

– Что ж положение?.. Теперь все тихо… Мне надобно же в своем имении побывать… Жена узнает, если я совсем не буду.

– Ну, так вы бы и ехали к своей жене!.. Зачем же со мной поехали?

– Как ты странна! Тут не о жене дело, а у меня наконец дети есть… В твоем положении ничего нет страшного. Я тебе, пожалуй, револьвер оставлю.

– Благодарю!.. Револьвер! Дурак этакий! – проговорила, не утерпев, Софи и вышла.

Бакланов сам почувствовал, что сказал величайшую глупость; однако не отменил своего намерения и в тот же день собрался.

– Я приеду через неделю, много через две, – говорил он, прощаясь с Софи.

– Как хотите, – отвечала ему та, сидя на диване со сложенными руками и не поднимаясь даже с места.

«Ну, слава Богу, развязался, – думал Бакланов, садясь в экипаж: – как приеду домой, так сейчас же напишу жене длиннейшее письмо».

Софи осталась тоже сильно взволнованная.