Алексей Писемский - Взбаламученное море

– Мирной и скорой кончины мне Бог не пошлет! – пояснял он: – я очень много грешил мыслями и делом, но ты чиста и невинна…

– Я ни в чем не виновата, – подтврдила и Евпраксия.

– Ты только искупительная жертва вашего рода, – продолжал старик: – род ваш умный, честный, но жестокий: прапрадед твой был наказан дьяком в пытной палате… Дед твой в двенадцатом году, на моих глазах… я еще молодым человеком был… настиг отряд французов; те укрылись было с лошадьми в церковь деревянную и потом сдавались, просили пощады, но он не послушался и всех их сжег за оскорбление храма.

Выражение лица Евпраксии как бы говорило, что дед хорошо сделал, что сжег.

– Я для себя ничего уж не желаю и не прошу, и молюсь только за детей.

– И молись больше!.. Молитва – великое дело… молитва разрушает и созидает города и повелевает стихиями; когда на Устюг шла каменная туча, весь народ по церквам молился и коленопреклонствовал, ничто не отвращало гнева Божья; но стал молиться преподобный Прокопий, растерзал на себе ризы, всплакал кровавыми молитвенными слезами, Бог его услышал…

Евпраксия слушала; она и сама в это время вряд ли не шептала про себя молитвы.

– Я к вам дня через два опять заеду, – сказала она и встала, заметив, что старик сильно утомился, так что у него лицо как бы несколько перекосилось и голова склонилась на подушку.

– Прощай, голубица! – проговорил он.

Евпраксия поцеловала у него руку.

Евсевий Осипович перекрестил ее.

В зальце Евпраксию остановила горничная Евсевия Осиповича, та самая, которую и мы знаем и которая с тех пор только очень пополнела…

– Вчера-с с ним ночью очень дурно было… Боюсь, чтоб и сегодня чего не случилось.

– Главное, чтобы причастить и исповедать успеть, – отвечала на это спокойно Евпраксия.

– Это-то успеем; священник в нашем доме живет – сказала горничная.

– Только это! – повторила Евпраксия и с тем же печальным лицом, какое имела, села в карету и поехала.

Перед Казанским собором она начала креститься и продолжала это до самой квартиры.

Дома она нашла: мать, тоже в черном платье и с печальным лицом, сидевшую за средним столом; мужа, скучавшего вдали в креслах, и Варегина, который стоял и грелся у камина. Последний был по-прежнему спокоен и солиден…

Евпраксия при входе приветливо поклонилась ему, почтительно поцеловалась с матерью и села; потом сейчас же, придав еще более серьезный выражение лицу, позвонила. Вошел человек.

– Позови детей, – сказала она, и через несколько минут в комнату вошел старший, Валерьян, уже в гимназическом сюртучке.

– Что, перевел? – спросила его мать.

– Перевел-с!

– Ну, давай!

Мальчик стал переводить.

– А брату из арифметики показал? – спросила Евпраксия тем же серьезным голосом.

– Показал-с! – отвечал ей мальчик тоже серьезно.

– Поди, позови его.

Пришел и второй сынишка, совсем еще капля.

– Знаешь из арифметики? – спросила его Евпраксия почти строго.

– Знаю-с, – пролепетал ребенок.

– Ну, рассказывай!

Мальчик начал отвечать, беспрерывно вскидывая на мать большие голубые глазенки.

– Ну, теперь можете итти гулять, – сказала Евпраксия.

Мальчики солидно вышли.

– Славно дети выдержаны! – сказал Варегин, с удовольствием мотнув на них головой.

На лице Евпраксии при этом ничего не выразилось, как бы говорилось о совершенно постороннем для нее предмете, но старуха Сабакеева, прислушавшись к их разговору, произнесла:

– Я своего тоже не баловала, да немного толку-то вышло!

Евпраксия посмотрела на мать.

– Валерьян, maman, еще ничего дурного не сделал! – сказала она каким-то твердым голосом.

– Что же он хорошего-то сделал? – перебила ее резко старуха.

– Валерьян Арсеньич был втянут общим потоком, – вмешался Варегин.

– Еще бы! – подхватила Евпраксия: – люди постарше и поопытнее его в жизни Бог знает на какие глупости решались.

При этом Бакланов пошевелился в своем кресле.

– Скажите, пожалуйста! – начал он, чтобы замять этот разговор и обращаясь к Варегину: – вы совсем уж оставили посредничество?

– Думаю!.. Делать становиться нечего.

– Везде, значит, теперь тихо, везде порядок установился?

– Почти!.. Только вот, помните, в том именьи где я усмирял у этой госпожи, все не слушаются старика отца ее. Я по этому случаю, ехавши сюда, заехал к нему, оказывается он умер, и представьте себе: на столе-то лежит румяный и белый, как живой.

– А мне так, – опять поспешно перебил приятеля Бакланов: – из деревни пишут, что один сосед мой и немножко родственник, Дедовхин… так тот от досады помер, что, кому ни пожалуется на посредника, никто просьбы от него не принимает!

– Да, сильно старики подбираются! «Последние тучки рассеянной бури»! – заключил Варегин.

В продолжение всего этого разговора Евпраксия и старуха Сабакеева заметно к чему-то прислушивались. Наконец раздался звонок.

– Вот, кажется, и он! – подхватила первая.

Старуха встревоженно посмотрела на нее.

Вошел знакомый нам правовед Юрасов, в настоящее время обер-прокурор и член разных комиссий.

Евпраксия с пылающим лицом пожала ему руку и просила садиться около себя.

Старуха тоже смотрела на него, как-то моргая носом.

Гость, в свою очередь, хоть и улыбался, но заметно был не совсем в покойном состоянии.

– Ну что? Решили? – спросила старуха.

Голова ее при этом дрожала.

– То есть проект решения написан, – отвечал уклончиво Юрасов.

– В каторгу? – спросила старуха.

– Да.

– На долго ли?

– Вероятно, смягчат еще, а теперь на двенадцать лет.

Старуха, тяжело дыша, уставила глаза на образ.

Евпраксия употребила все силы, чтобы совладать с собой; но слезы уже ручьями текли по ее лицу.

– Скажите: не струсил ли он? не трусит по крайней мере? – спросила старуха.

– О, нет, напротив, – отвечал Юрасов: – он встречал все совершенно спокойно и на все, кажется, уж приготовился.

– А что же эта госпожа? – спросила Евпраксия, и по лицу ее пробежала презрительная улыбка.

– Mademoiselle Базелейн? – спросил Юрасов.

– Да!

– Судится тоже.

– За что же вы ее-то судите? – вмешался в разговор Варегин.

– По связи и знакомству ее с разными господами, да еще за дневник.

– За дневник?

– Да!

– Что же она пишет в дневнике?

Юрасов, кажется, несколько затруднялся отвечать на этот вопрос.

– Пишет… – начал он с расстановкой и довольно тихо: – что, во-первых, она в Бога не верует, что, когда родители посылали ее в церковь, так она презрение к себе чувствовала…

– Мерзкая! – произнесла Евпраксия.

– Потом говорит, что раз, встретя одного студента, она спросила у него: есть ли у него диван и подушка, и что она придет заниматься к нему; и приходила… Можете судить, какая безнравственность!