Алексей Писемский - Взбаламученное море

– Нет, завтра у меня Александр будет! – воскликнула Софи, как бы испугавшись.

– Ну, послезавтра-с.

Софи ничего на это не возразила.

Иродиада, в новеньком бурнусе, с зонтиком и в прелестной шляпке, которую подарила ей Софи, всего два раза сама ее надевавшая, проворно шла по тротуару.

Ни в походке, ни в наружности Иродиады ничего не было, что бы напоминало горничную, так что один приказный, только было перед ее проходом выбравшись из погребка:

– Ай, батюшки, советница наша, советница! – проговорил он, стыдливо закрываясь рукой и сейчас же снова погребая в погребке.

По темным известиям, Иродиада сама принадлежала к дворянскому роду и чуть ли не была дочерью Евсевия Осиповича, который как-то раз приезжал к секунд-майору погостить и все шутил с одною замужнею женщиной, которая после того и родила дочь, совершенно не похожую на мужа. Софи даже теперь иногда с удивлением всматривалась в свою горничную и замечала, что она ужасно похожа на нее, особенно с глаз.

Перед огромным каменным домом, с колоннами и с цельными стеклами в окнах всего бельэтажа, Иродиада остановилась и вошла в резную, красного дерева, дверь. Что тут живет не владетельный какой-нибудь принц, – можно было догадаться по тому только, что на правом флигеле, выкрашенном такой же краской, как и дом, была прибита голубая доска с надписью: Контора питейно-акцизного откупа.

Войдя, Иродиада увидела швейцара с золотою булавой и во фраке, обложенном позументом.

– Здравствуйте-с! – сказала она, дружески мотнув ему головой.

– Вы к Иосифу Яковлевичу или к Эммануилу Захарычу? – спросил ее тот несколько таинственно.

– К Эммануилу Захарычу, – отвечала Иродиада.

– Он там у себя, в кабинете теперь, – сказал швейцар, вежливо отворяя двери.

Иродида, как вступила туда, так и пошла по превосходному английскому ковру. Мебель в первой комнате была зеленая, кожаная. В углах стояли мраморные статуи в своей бесцеремонной наготе, отчего Иродиада, проходя мимо них, всякий раз тупилась.

Далее, в самом кабинете шли ореховые полки по стенам с разными, поддерживающими их, львиными рожами и лапами. Окна полузакрывались толстою ковровою драпировкой.

Но что собственно в этой комнате составляло предмет всеобщего внимания и зависти, так это невзломаемый и несгораемый шкап со скудными лептами откупа, около которого, сверх его собственной крепости, клались еще на ночь спать два, нарочно нанимаемые для того, мужика.

Сам Эммануил Захарович, в ермолке, в шелковом сюртуке, в шитых золотом туфлях, сидел перед огромным письменным столом. Он был мужчина лет пятидесяти, с масляными, приподнятыми вверх глазами, отчасти кривошей и сутуловатый – признак несовсем здорового позвоночного столба, и вообще всею своею физиономией он напоминал тех судей, которые сооблазняли Сусанну.

– Ах, бонжур! – проговорил он, увидев входящую Иродиаду, и даже взял и пожал ее руку.

Буква з у него, так же как и у поверенного его, сильно слышалась в произношении.

– Софья Петровна приказала вам кланяться, – начала та: – и велела вам сказать, что вчера они не могли вас принять, так как не очень здоровы были. Сегодня доктор тоже велел им ванну взять, а завтра – чтобы вы пожаловали.

– Ну сто-з… хоть и завтра, – произнес с грустью Эммануил Захарович.

– Еще Софья Петровна приказали, – продолжала Иродиада тем же бойким тоном: – так как им таперича денег очень долго не высылают из деревни, – чтобы вы денег пожаловали… Пусть там уж, говорят, к общему счету и припишет.

– Денег, – произнес Эммануил Захарович с тем неуловимым выражением, которое появляется у человека, когда его тронут за самую чувствительную струну: – я все делаю!.. все!.. – прибавил он.

– Они очень хорошо это и чувствуют-с, – отвечала Иродиада.

– Где зе чувствуют, где? Не визу я того…

– Молоды еще, сударь, они очень! – отвечала Иродиада.

– Ты зе любись Иосифа, любись?

Иродиада улыбнулась и грустно потупилась.

– И меня-то Бог не помилует за то… – сказала она.

– Не Бога зе она боится!

– Бога не Бога, а что в свое еще спокойствие и удовольствие жить желают.

– В свое удовольствие! – повторил досадливо Эммануил Захарович и, встав, подошел к заветному шкапу.

– Сколько зе тебе? – прибавил он, вынимая оттуда не совсем спокойною рукой тысячную пачку денег.

– Всю уж пожалуйте, – отвечала, проворно подходя к нему, Иродиада и почти выхватывая у него из рук пачку и опуская ее в карман.

На лице Эммануила Захаровича опять промелькнуло какое-то неуловимое выражение.

– Я приеду! – сказал он каким-то угрожающим голосом.

– Приезжайте-с! – сказала Иродиада и пошла.

Но Эммануил Захарович опять прикликнул ее.

– Ты из насих? – спросил он ее.

– Чего-с?

– Из евреев?

– Нет-с!

– А я думал. сто из евреев!.. – продолжал он, устремляя на нее недоверчивый взгляд, а потом перенес его на висевшую на стене картину, изображающую жертвоприношение Авраамом сына. Как тому для Бога, так ему для своей любви ничего, видно, было не жаль.

В сенях Иродиаду опять остановил швейцар.

– Иосиф Яковлевич просил вас зайти к нему на минуточку, – сказал он.

– Может и сам к нам прийти; мне еще некогда! – отвечала она бойко и, выйдя на улицу, сейчас же взяла извозчика и поехала домой.

– Привезла, барыня, – сказала она с восторгом, входя и подавая Софи пачку ассигнаций.

Софи только усмехнулась.

– Что же он говорил? – спросила она.

– Приедут послезавтра вечером.

Софи сделал недовольную мину.

– Вы уж полюбезничайте с ним, – сказала Иродиада.

– Как же, сейчас! – отвечала Софи и, когда Иродиада вышла, она всплеснула почти в отчаянии руками.

– Господи, когда меня Бог развяжет с этим человеком! – произнесла она.

Вечера на юге наступают ранее и быстрее.

Софи сидела с Баклановым в кабинете ее покойного мужа, после смерти которого она сейчас велела вынести все хоть сколько-нибудь напоминающие его вещи и оставила один портрет его, и то потому, что он был превосходно написан и вставлен в щегольскую золотую раму. На изображении этом покойный Ленев был представлен в совершенно ему несвойственной величественной позе и как бы с презрением смотревшим на оставленный им теперь мир.

Большое створчатое окно, выходившее в сад, было растворено.

Молодые люди сидели – один по одну его сторону, а другая по другую.

С густых и далеко разросшихся деревьев опахивало вечерней свежестью.

– «Ночь лимоном и лавром пахнет!» – продекламировал Бакланов, навевая на себя рукою в самом деле благоухающий воздух.

– А ты все так же любишь стихи? – спросила Софи, лаская его по плечу.