Алексей Писемский - Взбаламученное море

В одну из подобных минут, когда он именно таким образом думал сам с собой, ему подали записочку. Он прочитал ее, сконфузился и проворно спрятал ее в карман.

– Хорошо, – сказал он торопливо человеку, мотнув ему головой.

Тот вышел.

Евпраксия, обыкновенно никогда не обращавшая внимания, какие и от кого муж получает письма, на этот раз вдруг спросила:

От кого это?

– Так, от одного знакомого, – отвечал Бакланов, краснея.

– Покажи, – сказала ему Евпраксия, как будто бы и с улыбкой.

– Нет, не покажу, – отвечал Бакланов, тоже стараясь улыбаться.

– Покажи, говорят тебе! – повторила Евпраксия еще раз и уже настойчиво.

– Нет! Я ведь писем к вам не читаю.

– Читай; у меня секретов нет. Ну, покажи же! – говорила она и при этом даже встала и подошла к мужу.

Тот все еще продолжал улыбаться; но карман, в котором спрятал записку, прижал рукою.

– Покажи! – повторила настойчиво Евпраксия.

– Нет, нет и нет! – сказал решительно Бакланов.

– Ну, хорошо же! Я сама буду переписываться! – сказала Евпраксия, села и заплакала.

Бакланов не более, как во второй или в третий раз, в продолжение всего их супружества, видел слезы жены.

– Это глупо наконец! – проговорил он.

– Нет, не глупо! – возразила ему Евпраксия: – пустой и дрянной вы человечишка! – прибавила она потом.

– Ну, можете браниться, сколько вам угодно, – отвечал Бакланов и вышел.

– Что ты рассердилась из-за таких пустяков, – сказал ей Валерьян Сабакеев, бывший свидетелем всей этой сцены.

– Нет, не пустяки! – отвечала она, продолжая рыдать: – вероятно, от какой-нибудь госпожи своей получил.

– Ревность, значит, – заметил ей с улыбкой брат.

– Вот уж нет!.. Пускай, сколько хочет, имеет их, – отвечала, впрочем, покраснев, Евпраксия. – Сам же ведь после будет мучиться и терзаться… мучить и терзать других! – заключила она и ушла к детям в детскую; но и там продолжала плакать.

Бакланов все это время у себя в кабинете потихоньку одевался, или, лучше сказать, франтился напропалую: он умылся, или, лучше сказать, франтился напропалую: он умылся, надел все с иголочки новое платье, надушился и на цыпочках вышел из дому.

– Когда меня спросят, скажи, чтоя гулять пошел… Видишь, вон пальто и зонтик взял! – сказал он провожавшему его человеку, а сам, выйдя на улицу и пройдя несколько приличное расстояние, нанял извозчика и крикнул ему: – На набережную!

Перед квартирой Софи он соскочил с экипажа и проворно в отворенную почти настежь дверь.

– Друг мой, – говорил она, беря его за руку и ведя его в гостиную: – заступитесь за меня, меня обокрали всю.

– Как? – спросил Бакланов.

– Все брильянты и семьдесят пять тысяч денег.

– Господи помилуй! – воскликнул Бакланов: – но кто же?

– Должно быть, прежняя моя горничная.

– В каком виде у вас деньги были?

– Билет ломбардный.

– Именной?

– Не знаю, кажется.

Бакланов пожал плечами.

– Есть у вас, по крайней мере, номера?

– Да, господин, который привез его мне, нарочно записал в столе у меня, – отвечала Софи, несколько сконфузившись, и потом отворила туалет, где на стенке одного потайного ящика были чьей-то осторожною рукой написаны номер и число билета.

Бакланов списал все это.

– Ничего, поправим как-нибудь! – сказал он и, не объяснив более, уехал.

Софи, оставшись одна, сидела, как безумная.

Часа через три Бакланов возвратился.

– Я думала, что и ты меня покинешь, – сказала она ему.

– Нет! как можно! Я все уже сделал: телеграфировал в петербургский банк и получил ответ, что по билету никому, кроме вас, не выдадут.

– Но как же я-то получу?

– Надобно вам самой ехать в Петербург. Поедемте вместе; я тоже на днях еду!

– Ах, я очень рада! – воскликнула Софи радостно, но потом несколько покраснела.

– Только у меня жена ревнива, – прибавил Бакланов с улыбкою: – отсюда нам нельзя вместе выехать. У вас есть какой-нибудь дорожный экипаж?

– Отличная дорожная карета еще после покойного мужа, – отвечала Софи.

– И прекрасно! – произнес Бакланов, потирая руки.

В голове у него строилась тысяча увлекательных планов.

– Вы поезжайте вперед и подождите меня в первом каком-нибудь городке, я вас нагоню, а потом мы вместе и поедем.

– Это отлично! – сказала Софи, смотря с нежностью на него.

Бакланов в эти минуты решительно казался ей ангелом-спасителем.

– Однако прощайте, мне пора. На меня и то уж супруга сильно сердится! – сказал он, и хотел было поцеловать у Софи руку, но она поцеловала его в губы.

Еще не старое сердце героя моего билось как птичка от восторга: у него наконец заводилось интрижка, чего он так давно и так страстно желал.

По векселю Эммануила Захаровича у Софи описали всю движимость. Она, по необходимости, должна была поскорей уехать.

Бакланову стоило страшных усилий сказать жене, что он едет в Петербург. Ему казалось, что она непременно догадается и разрушит весь его план. Наконец он решился.

– Сделай, милость, поезжай! – отвечала ему Евпраксия.

Подозревая, что муж затевает какие-нибудь шашни в их городе, она в самом деле желала отправить его в Петербург, где все-таки надеялась, что он найдет какое-нибудь себе занятие, и тогда уж переехать к нему самой своею семьей. Почтенная эта женщина, несмотря на то, что ей всего было только двадцать восемь лет, постоянно здраво и благоразумно рассуждала и мужа за замечаемые недостатки не бранила и не преследовала, а старалась излечивать его от них.

Разговор о поездке, по обыкновению, окончился двумя-тремя фразами.

У Баклановых, по влиянию Евпраксии, осталось прежнее обыкновение ее матери: о серьезных и важных вещах думать много, а говорить мало.

Бакланов всегда этим ужасно возмущался.

– Это какие-то олимпийские боги, которых разве стрелы Юпитера могут потрясти, а обыкновенные житейские дела их не трогают, – говорил он про жену и тещу.

Но на этот раз рад был этому обыкновению и на другой же день собрался и поехал.

При прощании ему жаль было немножко детей, особенно когда старший, Валерка, повис с рыданием у него на груди и, как бы предчувствуя долгую рзлуку, кричал: «Папаша, папаша, куда ты?»

Бакланов, совершая столь безобразный поступок, только после сообразил, какие он страшные минуты переживал, не чувствуя и не сознавая их нисколько. Самый младший сынишка не плакал, но своим серьезым взглядом как бы говорил отцу: «Отец, что ты делаешь? Смотри, я так рявкну, что воротишься у меня назад!». И в самом деле рявкнул.

У Бакланова при этом замерло сердце, и он стал спешить прощаться.

Евпраксия, по обыкновению, была спокойна и только как бы несколько еще солиднее обыкновенного.

– Ну, пиши же, главное, о своем здоровье, а потом и о делах, – сказала она, когда муж целовал ее руку.