Алексей Писемский - Взбаламученное море

– Поеду! – повторял Бакланов как бы сам с собою и потом, после нескольких минут молчания, снова обратился к жене:

– Вы на меня не сердитесь?

– Уверяю тебя, нисколько.

– Ну, поцелуйте меня в доказательство этого.

Евпраксия подошла и поцеловала его.

– Мне гораздо вот непрятнее было, когда ты тяготился семейной жизнью, а что потеряли часть капитала – велика важность! – сказала она.

– Ты великая женщина! – проговорил наконец Бакланов, вздыхая и слегка отталкивая ее от себя.

Через несколько минут он уже спал, а Евпраксия не спала всю ночь: спокойствие ее, видно, было только наружное.

Следующая ночь еще была теплее, темнее и тише.

День этот была среда. У Софи, по обыкновению, были гости и, как нарочно, очень много. Девица Каролина-Мария-Терезия привезла к ней двух сестер, выписанных ею с родины, тоже жить насчет ее друга. За девицею Порховскою приехало ровно четыре кавалера. Сама Софи, впрочем, была скучна и ни с кеми не говорила ни слова. Утомленная и доведенная еще до большей тоски болтовней гостей, она встала и пошла-было в задние комнаты, чтобы хоть на несколько минут остаться одной; но там застала Иродиаду, сверх обыкновения, в платке на голове, а не в шляпке. Софи отвернулась. Ей стало неприятно и точно страшно встречаться с своею прежнею поверенной.

– Здравствуй! Где ж ты нынче живешь? – спросила она ее, чтобы что-нибудь сказать.

– На квартире-с.

– Не у места еще?

– Нет-с.

И Софи опять возвратилась в залу.

Сев за рояль и взяв на нем несколько аккордов, она не прислушивалась к звонку, но никто не приезжал.

Софи подозвала к себе одного из молодых людей.

– Садитесь тут, у моих ног, – сказала она.

Тот в самом деле поместился у ног ее.

– Ну, говорите мне любезности, говорите, что я как ангел хороша, что вы от любви ко мне застрелитесь.

– Первое совершенно справедливо, а второе нет, потому что жизнь свою и себя самого я люблю больше всего, – ответил молодой человек, желая сострить.

– Ох, как это неумно, вяло, натянуто! – говорила Софи. – Какие вы нынче все пошлые.

В девичьей между тем происходили своего рода хлопоты. Молодая горничная вошла с графином оршада и вся раскрасневшаяся.

– Ой, девушка. Так устала, что силушки нет, – говорила она Иродиаде.

– Где у вас чай нынче разливают: в спальне барыниной? – спросила та.

– Да, все там же.

– Дай, я разолью.

– Ой, сделай милость, голубушка! Мне еще за сухарями надо бежать, – сказала горничная и сама ушла.

Иродиада пошла в спальню к Софи. Увидя, что на той после гостиной, которая была видна из спальни, никого нет, она обернулась задом к туалету и оперлась на него; потом что-то такое щелкнуло, точно замок отперся, и Иродиада стала проворно класть себе в карман одну вещь, другую, третью. Затем замок снова щелкнул. Иродиада отошла от туалета и стала около чайного стола.

Горничная возвратилась и пошла подавать чай, а Иродиада следовала за ней с сухарями. Лицо ее при этом было совершенно бесстрастно.

Напоив гостей чаем, Иродиада стала собираться домой.

Молоденькая горничная останавливала ее.

– Да накушайтесь сами-то чайку, – сказала она.

– Нет, благодарю, далеко еще итти, – сказала Иродиада и поцеловалась с своею бывшею товаркой.

– Прощайте! – сказала она ей не совсем обыкновенным голосом.

– Прощайте, ангел мой! – отвечала ей та ласково.

В одном из глухих переулков Иродиада сошлась с мужчиной.

– Готово? – спросила она.

– Дожидается! – отвечал ей тот.

– Ну, веди!

Они пошли.

– Все сделали-с? – спросил ее мужчина каким-то почтительным голосом.

– Все!

Пройдя набережную, они стали пустырями пробираться к таможенной косе.

На самом крутом ее месте мужчина, который был не кто иной, как Михайла, стал осторожно спускаться, придерживая Иродиаду за руку.

– Не оступитесь! – говорил он.

– Держись сам-то крепче, а я за тебя стану!..

Спустившись более чем до половины, Михайла крикнул:

– Мустафа!..

– Я! – отозвался снизу с лодки голос по-татарски.

– Ты куда нас повезешь? – спросил его и Михайла по-татарски.

– В деревню Оля… к брату… лошадь даст тебе, и поедешь.

– Смотри, свиное ухо, не обмани!

– Что мне тебя обманывать-то?

Михайла и спутница его соскочили в лодку.

– Отчаливай! – проговорил Михайла; но татарин успел уже махнуть веслами, и они плыли.

Отъехав несколько, татарин приостановился.

– Пересядь, любезный, на эту сторону, а то очень уж валит вправо-то, – сказал он Михайле.

Тот встал и начал пересаживаться; вдруг почувствовал, что его что-то страшно ударило в спину, и он сразу кувырнулся в воду.

– Батюшки, тонет! утонул! – вскрикнула Иродиада.

Татарин между тем греб дальше.

– Постой, чорт, дъявол, – кричала она, обертываясь то назад, то к татарину; но тот продолжал грести, и потом вскочил и повалил ее самое в лодку и наступил ей на грудь.

– Давай деньги! Подай! – говорил он и полез ей за пазуху; но в это время чья-то рука повернула лодку совсем вверх дном. Все пошли ко дну.

У Иродиады глаза, уши и рот захватило водой; она сделала усилие всплыть вверх и повыплыла. В стороне она увидела, что-то такое кипело, как в котле.

Вдруг на воде показался ее спутник и схватил ее за платье.

– Плыви за мной, – сказал он ей.

– Господи, он нас нагонит, пожалуй! – говорила Иродиада, едва барахтаясь руками.

– Не нагонит, – отвечал ей спутник: – у тебя все в кармане?

– Все… Ой, тошнехонько, тону! – кричала Иродиада.

– Не утонешь, недалеко! – отвечал ей спутник и взял ее за косу. – Я нарочно рулем держал, не давал ему далеко от берега-то отбиваться, – говорил он.

В самом деле, они через несколько минут были уже на берегу.

– О-о-ой! – стонала Иродиада.

– Пойдем, делать нечего, пешком, – сказал ей спутник.

– Пойдем! – отвечала она, едва переводя дыхание, и вслед затем оба скрылись в темноте.

На другой день к пароходной пристани прибило волнами утопленника-татарина с перерезанным горлом.

После разорения своего Бакланов начал еще более скучать.

Здесь мы должны глубоко запустить зонд в его душу и исследовать в ней самые сокровенные и потайные закоулки.

Состоя при семействе и подчиняясь ему, когда около всего этого группировалось сто тысяч денег и групповое имение, он полагал, что все-таки дело делает и, при подобной обстановке, может жить баричем. Но теперь, когда состояние женино с каждым днем все более и более уменьшалось, значит и этой причины не существовало. О, как ему, сообразив все это, захотелось и дали, и шири, и свободы!.. Мечты, одна другой несбыточнее, проходили беспрестанным калейдоскопом в его уме, а между тем он жил в самом обыденном, пошлом русле провинциальной семейной жизни… Из-за чего же было это бескорыстное и какое-то почти фантастическое убийство своего внутреннего «я»?