Иван Шмелев - Том 2. Въезд в Париж

С войны он загодя еще сбег и у смирновского лесника укрывался… – он потом того лесника на расстрел присудил, в город угнали, что уж там – неизвестно. Будто народный лес продавал! Во какой, су-кин сын! Ходила старуха по грибы да на Леньку в чащах и напоролась!.. Заяви она кому следует – сейчас бы его полевым судом, как дизелтир!.. Ну, он ее, конечно, застращал: спалю! Да еще магарычу с нее затребовал, – махорки да самогону принеси, а то обязательно спалю! Въелся в ее, как клещ! Ну, напугалась, доставила ему, глупая… а он будто еще и нехорошо с ней сделал… В лесу чего кто увидит! А лесник-то про все его подвиги потом рассказывал. Во какой, су-кин сын!..

Ну, пошла она к Леньке… – а уж он так тогда поднялся – шапку, смотри, держи! Все полномочии ему, коту, от ихней власти, сам все делил-теребил по именьям да заводам и всякие пустые слова умел, без пути городит… Такого-то образования в остроге сколько угодно, – дери-крой! Ну, приходит к нему в волость, в победный их комитет… – а прозывается бе-дный! – про обиду свою уж и не вспоминает, – нужда-то уж все стирает, – в ноги им повалилась: «Призрите на сироток… ваше благородие!»

Во-от как! Она мне сама всю эту историю рассказывала, слушать неприятно. И было это для нее как знак судьбы… По народу бы теперь походить-послушать… – поймешь, какая это тайна – жизнь, чего показывает… Я так соображаю, что либо народу гибель, либо, если выбьется из этой заразы, должен обязательно просветлеть: всех посетил Господь гневом. Ну, пала перед ним: «Вовсе уж помираем, оголодали… заработать негде, сами знаете, все казенное стало… Хоть самую плохонькую коровчонку определите, с патошного-то, по вашему закону!..»

«Нет у нас плохоньких, – все первый сорт!»

Ну, в легкий час угодила. Сначала было заломался:

«А ты кто такая?., что я вас, гражданка, не по-мню!..»

Ну, объяснила: «Да Пигачовы-то мы, сироты… с Волокуш, крайний двор?..»

Признал. Надел шапку свою баранью, со звездой, палец поднял: «Пиши ей, – подручному своему адъютанту, Ваське… своякову сыну старухину, – пиши ей мандат по моему указу, что вот по ее бедности от народной власти определяю от кулаков-кровопийц Сараевых с завода корову… Как твое фами-лие?..»

Старуха говорит опять: «Да, чай, сами знаете… Пигачовы мы…»

«Мало чего, – говорит, – знаю, а мне требуется!»

Ну, форсу напустил. Имя как?.. Мнительно уж тут ей стало – допрос такой строгий, и все записывают? Думаться стало – не смеются ли уж над ней… Тут он ей и присудил: «За твою верность нашей власти даю тебе корову! Можете выбирать любую!»

У ней и ноги ушли, – не ждала! Сейчас ее на завод, – выбирай! Тут она прямо заробела. Я сараевских коров очень хорошо знал, – одна к одной, не коровы, а го-ры! По четыре сотенки были, как слоны! А сами знаете, какие у мужиков коровенки… – коза! А семеро еще коров стояло. Как увида-ла… – стоят горами, не подойдешь! И уж сдали, понятно, от ихнего ухода, а огромадные. На цепях, на каждой бляха с кличкой, с номером… А Ленька над ней куражится: «Выбирайте, гражданка Пигачова, какая на вас смотрит… Властью народной приказываю тебе – выбирай! Мандат тебе от меня на вечное владение…»

А оне все, будто одинаки, – до чего огромадные! И страшно-то ей, и бедность-то одолела… – а тут такое счастье, не передохнешь! А он-то ее дурачит, ломается: «Желаете эту, самую огромадную… первая самая корова?! Ради твоей бедности… и пущай все знают, как мы…»

И действительно, ведет к ней невиданную корову, сам ее помню, голанской породы, черно-белая, пегая, рожки, правда, не очень велики, а лик строгий… Потому я помню, что у Сараевых ее торговал, только не продали. Ведерная корова была, по пятому телку. Старуха в ноги упала, уж и себя не помнит, – и крестится-то, и плачет… Первую ведь коровку за всю-то жизнь заводит… – бедно уж очень жили. И как раз под масть, черная с белым, в хозяина-покойника…

«Может, – говорит, – смеешься?..»

Ну, не верит! А он над ней командует-мудрует, как… главнокомандующий какой: «От моего имени, полномочие по дикрету! Веди смело, никто не имеет права отобрать!.. У нас строго».

Вывели ей корову на дорогу, поставили.

«Постерегите, кормильцы… – говорит, – к куме забегу на минутку, оогословлюсь…»

Ну, тут же оборотилась, с вербочкой со святой бежит – крестится, платок съехал… Те гогочут, народ высыпал, смотрит… а старуха уж ничего не видит, не слышит, – погнала в Волокуши, домой к себе. Бежит – ног под собой не чует. Четыре версты простегала – не видала. А корова идет строго, шаг у ней мерный, бочища… – старуха близко и подойти опасается. То с краю забежит, то с головы оглянет. Морда страшенная, ноздри в кулак, подгрудок до земли, ну и вымя… котел артельный!., а глаза… – во какие, строгие, глядеть страшно, будто чего сказать могут! Тогда еще ей, старухе-то, будто чего-то в сердце толкнуло… Подогнала к Волокушам, – место глухое, елки… – ка-ак она затрубиит!.. – по лесу-то как громом прокатило! Глазища на старуху уставила, прямо – в нее мычит, жаром дышит, ноздрями перебирает-сопит, страшно старухе стало. А зимой дело было, уж заполдни. Народ по избам, старухин-то двор с краю, – никто этого дела не знает. Снег да лес, да она с коровой страшенной этой. Ну, ворота отворила, загонять… А та не желает в ворота… непривышная, понятно, к такому постою да и пуганая, что ли… петуха пугается! Рогом на петуха, бодаться-брыкаться… никак в ворота не хочет! Измаялась с ней старуха, смокла. А невестка пластом лежит, неможет. Ребятишки повыскакали, – визжать… А та еще пуще упрямится, хвостом стегает, к дороге воротит, в снегу увязла… Прыгала-прыгала за ней старуха, валенок утопила, задвохнулась… – никак! И плачет, и закрещивает:

«Красавка-Красавка… Господи Сусе, помоги…»

Никак. Стоит – снег обнюхивает – сопит, боками водит… Покликала уж старуха соседа… Старик бе-довый был, за-виствовал, что патошники, бывало, ей помогали. Ну, вышел, – бобыль он был. Рада уж старуха, что народу-то никого, еще не прознали, – деревня-то лесовая, в один порядок… И уж так-то ей хотелось корову во двор поскорей втащить, – народ-то ненавиствует, испортют еще с дурного глазу…

Ну, старик, как водится, – корову принимать, помогать… Старуха корочку ей сует, – нет! так морду прочь и воротит. Стал старик веником ее кропить-осенять, окрещивает-махает… А она к этому обычаю, пожалуй, непривышна, – пуще напугалась! Задом бить принялась – так снег и полетел! Как старуха ни исхитрялась – голову-то ей в ворота направить, – никак! Да еще рогами норовит… А тот все веником! Старуха уж стала ему кричать: «Не пужай веником… нескладный!..»

А он ей свои резоны: «Я, – кричит, – ее не пужаю!.. А коль она намоленой воды пужается… уж не от меня это, а чего-то ее не допущает!..»