Иван Шмелев - Том 4. Богомолье

– Тут кукушке не удержаться, – говорит Горкин, – нелюдимая она птица, кара-ктерная. У каждой птицы свое обычье. Малиновка вот, – самая наша, плотницкая, стук любит и пилу-рубанок… тонкую стружку в гнездышко таскает. И скворец, вовсе дворовый. Дро-озд? Какой дроздок… черный, березовик, не любит шуму. Его слушать – ступай к Нескушному, березы любит.

Чего только не знает Горкин! Человек старинный, заповедный.

Едем высоко, по валу. По обе стороны, внизу, зеленые огороды, конца не видно, направо – наша водокачка, воду дает с Москва-реки. Ночью тут жу-уть, глухой-то-глухой пустырь.

– Застраивается помаленьку, теперь не особо страшно. А вот кукушки когда водились, тут к ночи и не ходи!

– А что… разденут?..

– Это что – разденут… а то душегубы под мостом водились, чего только тут не было! Вон, будка у моста, Васильев-бутошник, там живет. Он человек законный, а вот, годов двадцать тому, Зубарев тут жил-сторожил. Вот и приехали. Погоди ты, про Зубарева… распорядиться надо.

Смола рад: травку увидал, скатывает весело под горку. Портомойщик Денис, ловкий солдат, сбрасывает корзины, стаскивает и Машу с Глашей, а они, непутевые, визжат, – известно, городские, набалованные. Ну, они своим делом займутся, а мы своим. Река – раздолье, вольной водицей пахнет, и рыбкой пахнет, и смолой от лодок, и белым песочком, москворецким. Налево – веселая даль, зеленая, – Нескучный, Воробьевка. Москва-река вся горит на солнце, колко глазам от ряби, защуришься… – и нюхаешь, и дышишь, всеми-то струйками; и желтиками, и травкой, и свербикой со щавельном, и мокрыми плотами-смолкой, и бельецом, и согревшимся бережком-песочком, и лодками… – всем раздольем. До того хорошо, – не знаешь, что и делать. С Москва-рекой поздороваться! Сидим на корточках с Горкиным, мочим голову.

– Кормилица наша, Москва-река… – говорит Горкин ласково, зачерпывая пригоршней, – всю-то исплавали с папашенькой. И под Звенигородом, и под Можайском… самая сторона лесная, медведи попадаются. И до Коломны спускались. И плоты с барками гоняли – сводили рощи, и сколько разов тонули… всего видано. Подрастешь вот – погоним с тобой плоты…

Дышит будто Москва-река, качаются наши лодочки – «Стрела», «Ласточка», «Юла», «Рыбка»… – поплескивает об них, бабы белье полощут. Светится под водой, будто серебрецо, – раковинка-речнушка. Говорят, живая к берегу не подходит, а как отживет – обязательно ее выплеснет. Живет на самой на глыби где-то.

– Про это хорошо Денис знает. Ну-ка, Денис, скажи.

– Я мырять хорошо умею, – говорит Денис, присаживаясь с нами; смолой от него пахнет и водочкой, а лицо у него коричневое, как кожа, и все-таки он такой красивый, быстрые у него глаза, мне нравится. – В самую глыбь мырял. Речнушек энтих… и все-то ды-шут! Так вот – а-а-а-а… крышечки подымают. И раки по ним ходят, усатые… будто мужья у них. И рыбка, понятно, всякая. А я утопленницу искал… портнишечка с Бабьего Городка купалась, там вон… насупротив Хамовников, вон пожарная каланча где… глыбко тама, дна не достать. Мырнул… – и вижу… зеленым-зеленый свет! И лежит, стало-ть, на зеленом на песочке белое тело… ну, белым-то белое-разбелое… как живая, вся в своем образе природном, спит будто. А вкруг ее все речнушки эти, дышут… крышечки подымают. Ну, до чего ж хорошо! Будто рады, песни ей будто свои поют, крылышками махают. Обрадовался я ей, как родной сестрице, под плечико ее прихватил, вымахнул… ну, вовсе другая уж, на живом свету, синяя-рассиняя, утоплое тело. Там – все другое, свое. Я реку знаю, там у них свои разговоры. Верно, выплескивает речнушку, как отживет… как мы все равно своих хороним. А они выплескивают.

Серебрится Москва-река, молчит. Что у ней там, на глыби? И что – за кудрявыми Воробьевыми Горами? Поехать бы с Горкиным и Денисом на «Стреле», далеко-далеко, в лесную сторону, на самый-то конец Москва-реки!

Все бы узнали, все разговоры ихние, чего никто не знает.

– А еще чего хорошенького скажи.

– Я все на реке, много знаю. Как человеку утопнуть, дня за три еще раки наваливаются. Намедни у нас писарь с перво-градской больницы утоп, так за три дня рака навали-лось… на огонек ночью наползли… весь песок черным-черный! Я сот пять насбирал, за пять целкачей в трактир продал, к пиву их подают. Вода свое знает. А речнушки эти… у них своя примета. К холодам – и не понять, куда денутся! Опущусь – где мои речнушки? Ни разъединой. А вода непогоду чует… мутнеть за неделю еще начнет, и рыба – шабаш, брать бросает, уклейка балует только. Там у них свой порядок.

Рассказывает нам, и все на портомойни глядит, – за выручкой следит? У него сторожка на берегу, удочки, наметки, верши… – всякая снасть. И рыбка всегда живая, на дне, в садочке живорыбном. Глаша с Машей белье полощут, и все хохочут. Ноги у них белые-белые, – «чисто молошные», говорит Денис:

– На белой булочке все, балованные. А что, Михаила Панкратыч, с конторщиком-то у Маши не вышло дело?

– А тебе какая забота? Ну, не вышло… пять сот приданого желает.

– Пя-ать со-от?!! А сопляк сам. За меня бы пошла… в шелках бы ее водил, а не то что… пя-ать со-от!..

– Припас шелки-то?..

– Дело это наживное… шелки. На одном раке могу на любое платьице… коль задастся… – А коли не задастся? На водчонку-то у те задастся…

– Водчонку мы тогда побоку… Поговорили бы, Михал Панкратыч… крестный ей. Летось намекал ей – и пить брошу… ну, рыбку ловить бросить не могу, – все-то меня корит – «шут речной, бродяга…» – это что на реке ночную… характер мой такой, не могу. А так – остепенюсь, зарок дам… – глядит на меня Денис, ковыряет в песочке палочкой. – Это она выпимши меня видала, пошумел я… А я брошу… поговорите, Михал Панкратыч.

Мне жалко Дениса: смирный он такой стал, виноватый будто. И говорю:

– Поговори, голубчик Горкин!

Горкин не отвечает, бородку потягивает только.

– Как остепенюсь, папашенька мне обещали… к Яузскому мосту взять, там больше лодочек, доходишка от гуляющих больше набежит… поговорили бы, Михал Панкратыч…

– Уж к тридцати тебе скоро, постепенней бы каку приглядел, а не верткую. Маша… хорошая наша, худого не скажу, да набалована она, с ней те трудно будет. И непоседа ты…

– Я потишей буду, Михал Панкратыч… – вздыхает Денис.

– Поговори, Горкин, – прошу его, – Они будут в домике жить, и у них детки разведутся… и мы в гости будем к ним приезжать…

Денис схватывает меня, колет усами щечку.

– Пойдем, покажу тебе, кто у меня живет-то!..

Он входит со мной в Москва-реку, идет в воде по колена. У большого камня, который называется «валун-камень», он останавливается и шепчет:

– Гляди в воду, сейчас отмутится…

Белый песочек видно, и вот – длинные черные прутики шевелятся под камнем… что такое?!.

– Не желаешь вылазить… ла-дно. Он нашаривает под камнем, посадив меня на плечо, достает огромного рака, черным-то-черного, не видано никогда.