Иван Шмелев - Том 7. Это было

В зарубежье П. М. Пильский выпустил книгу этюдов о писателях – «Затуманившийся Мир» – Брюсов, Сологуб, Семен Юткевич, Леонид Добронравов, Петр Потемкин, В. В. Розанов, Ю. И. Айхенвальд, К. Е. Баранцевич, М. К. Первухин, Аркадий Аверченко… книгу о театре – «Роман с театром», роман «Тайна и кровь», недавно вышедший во французском переводе в издательстве Albin-Michel, Paris.

Многое предстоит сделать нашему юбиляру на пользу русской словесности: открывать и показывать новому поколению, в нашем неблаговременье, чудесное в творчестве прежних поколений и помогать разбираться в словесном богатстве – творчестве современников. Он это по праву может; к этому он и шел, и влекся, и делал это в тридцатилетнем пути своем живописно, талантливо и чутко. Пожелаем ему широкого пути, достойного его литературных дарований.

(Россия и славянство. 1931. 25 апр. № 126. С. 4)

Живу в лесном углу Франции, у океана, в Ландах. Чуть Россию напоминает – песок, сосны, лесные речки. Люди простые, добрые, смологоны, – по-здешнему, «резинье». Я для них уже «свой»: восьмой год живу здесь по полугоду, отношения – лучше и желать нечего. Говорят: «построились бы да и жили с нами!» Говорю – не на что. Плечами пожимают: знают, что я книжки пишу, кой-что здесь и читали меня, знают, что и в других странах меня читают – слыхали от «табачника», он же и книжками торгует. И странно им: ведь совсем бедные люди строятся, в рассрочку. А мне странно, как это для нью-йоркской газеты спрашивали меня недавно: «когда и на каком пароходе думаете приехать в Америку отдыхать, лекции читать?..» Чудаки.

Одиночество смягчается встречами с поселившимся здесь К. Д. Бальмонтом, влюбленным в Ланды, беседами с проф. Н. К. Кульманом, отчаянным рыболовом. От работы над Достоевским бежит профессор на океан, на речку, на лесные озера. Встретишь его таким, в широкополой шляпе, – вспомнишь Майн-Рида, Купера. Всегда с добычей, подкармливает нас рыбкой.

Пишу – заканчиваю свои очерки-«праздники», для двух книг «Лето Господне благоприятно». Помаленьку работаю и над прерванным болезнью романом, и над планом другого романа, героем которого – странно и для меня! – будет… американец! Жду скорого появления немецкого и американского изданий «Истории любовной»: не выиграю ли на какой-нибудь из этих двух билетов, чтобы построить себе хибарочку, пусть даже и в рассрочку.

Август 1931 г.

Ланды

(Иллюстрированная Россия. 1931. № 35 (328). С. 12–13)

Это имя я увидал впервые полвека тому назад, на стене гимназического зала, в мраморе, золотыми буквами: «Амфитеатров, Александр». Оно начинало столбцы «окончивших Московскую 6-ю гимназию с золотой медалью»: «1880 г. – Амфитеатров, Александр…» Первоклассник, я благоговейно смотрел на золотые буквы и думал – должно быть, умный этот Амфитеатров. Мелькала несбыточная мечта Попасть самому на мрамор, в позолоту, – на веки вечные. Где теперь этот мрамор и ясные золотые буквы – «на веки вечные»!..

Нам вручают аттестат зрелости. Батюшка о. Успенский желает нам успехов в Университете, на поприще наук и доброделания: «а, может, кто-нибудь из вас достигнет и высоких ступеней, прославит нашу гимназию… вот уж у нас имеется, – показывая на мраморную доску, – Амфитеатров Александр, писатель теперь… бойкое перышко!» Важный швейцар от парадного крыльца, с высоким хохлом, похожий на Александра II, знавший все, с самого начала гимназии, говаривал: «как не знать Амфитеатрова… бедовый был, первый с золотой медалью у меня кончил!» Он всегда говорил о гимназии – «у меня»: «три дирехтора у меня сменилось».

Округа наша знала и почитала о. Валентина Амфитеатрова, настоятеля Успенского собора, знаменитого проповедника, с широким образованием, знатока человеческой души. Знало его множество народа – от извозчиков до князей. Знакомый букинист, в лавочке у Румянцевского музея, первым сообщил мне, что писатель Амфитеатров – сын нашего знаменитого проповедника. Шли года, и я начинал узнавать Александра Амфитеатрова. Мне нравилась свободная его речь, живая речь, которую я слышал с детства.

В девятисотых годах ездил я по Владимирской губернии, попадал в глухие места, останавливался у народных учителей, у лесничих, акцизников, податных инспекторов, у священников, у фабрикантов. Спросишь чего-нибудь почитать, и мне предлагали Вас. Ив. Немировича-Данченко, Лескова, Мамина-Сибиряка, Мельникова-Печерского, Чехова, Александра Амфитеатрова… Тогда много говорили о его «Восьмидесятниках». У лесничего, в Вязниках, задержался я лишний день, чтобы дочитать, если не ошибаюсь, «Викторию Павловну», роман Амфитеатрова. Так мне и заявил лесничий: «на руки не дам, еще завезете, а у меня запись на нее… дочитывайте-ка здесь, кстати и душу отведем, и блинков поедим!» – было дело на масленой. Попался и «очевидец», доверенный иваново-вознесенской фирмы, видавший самого писателя в Нижнем на ярмарке: «сперва-то я стеснялся, были они в большой компании, а потом так обошлось, будто со своим человеком говорили». Тогда я узнал и о внешнем виде писателя: «Нашего соборного протодьякона видели? Так они повыше еще росточком будут, и поширьше… смотреть приятно, не обидела родительница… самый-то русский человек, располагающий».

Не довелось мне встретиться с Александром Валентиновичем и по сей день, но его портреты вполне подтверждают иванововознесенца. Это великан, русак, с лицом строгим, – седые усы, казацкие, – с обширными плечами, и ладно скроен, и крепко сшит, и есть в этом великане особенная, внутренняя, улыбка, едва уловимая ухмылка, «располагающая», – то русское, что можем чувствовать только мы. Это «располагающее» проходит и в книгах А. В. Амфитеатрова: задушевность и простота рассказа, некая свободность речи, с шуткой и благодушием, с острой порой ухмылкой, крепко цепляющей, но без зла, отсутствие крохоборства, оглядки, чеканные слова, желание щегольнуть, отсутствие точной формы. Это – не взятый в камень прямой канал, а раздольная русская река в изменчивых мягких берегах, вольная – часто и своевольная – с затонами и рукавами, со «старицами», с причудливыми извивами, которые далеко уводят от мыслимого стержня. Этот росплеск – прихоть и своеволие в широте, свойство писательского духа Амфитеатрова, его нутро. Конечно, он знает «выучку», может и научить других: он достаточно научен всему, что относится к области искусства, но он просто не хочет «школы», он – сам по себе: пишет – дышит. Таков уж его характер, его манера бросать на широкие полотна картины нравов – «Восьмидесятники», «Вчерашние предки». Это писатель «нараспашку», широкого размаха, видевший слишком много и переполненный виденным, которое его тревожит и торопит. Он говорит читателю: «пишу – как хочу», «таким и бери меня». Эта его «свободность» вызывает всегда доверие, расположение, приятную близость у читателя – и писатель становится своим. Этими свойствами А. В. Амфитеатрова объясняется близость его миллионам читателей по всей России, а ныне – Зарубежью. В Калужской губернии, где-то в лесном углу, батюшки говорили мне: «нашего круга, сынок о. Валентина Амфитеатрова… от папашеньки унаследовал талант». И в этом – большая правда: талант А. В. Амфитеатрова – наследство от ряда предков, высокая образованность, знание слова, знание «греха», человеческой души, русской души, вскрывание недр ее, – его романы! – бичевание нравов, борьба со злом; его публицистика, памфлеты! – всегдашнее, непрестанное горенье – во имя человека, его склонность к «церковному», к духовному, – сказания, исследования «греха», его истоков. У Амфитеатрова о «грехе» обильно. «Дщери человеческие», «Заря русской женщины», «Русский поп XVII века».