Иван Шмелев - Том 7. Это было

Народ говорит: «все минется – одна правда останется». Письмена – вот эта правда. Эту нетленную Правду хранит литература наша, – хранит Россия. Россия не только была… она – есть, нетленная, живая – в «письменах». Все – тленно, но «Слову жизнь дана». Слово – звучит, живет, животворит, – слово великого искусства. Оно сильнее смерти: оно творит и воскрешает. И если бы уже не было России, – Слово ее создаст, духовно.

Наша великая литература, рожденная народом русским, породила нашего славного писателя, ныне нами приветствуемого, – И. А. Бунина. Он вышел из русских недр, он кровно-духовно связан с родимой землей и родимым небом, с природой русской, – с просторами, с полями, далями, с русским солнцем и вольным ветром, с снегами и бездорожьем, с курными избами и барскими усадьбами, с сухими и звонкими проселками, с солнечными дождями, с бурями, с яблочными садами, с ригами, с грозами… – со всей красотой и богатством родной земли. Все это – в нем, все это впитано им, остро и крепко взято, и влито в творчество – чудеснейшим инструментом, точным и мерным словом, – родною речью. Это слово вяжет его с духовными недрами народа, с родной литературой.

«Умейте же беречь…» Бунин сумел сберечь – и запечатлеть, нетленно. Вот, кто подлинно собиратели России, ее нетленного: наши писатели, и между ними – Бунин, признанный и в чужих пределах, за дар чудесный.

Через нашу литературу, рожденную Россией, через Россией рожденного Бунина, признается миром сама Россия, запечатленная в «письменах».

Давно гоголевская «птица-тройка» вынеслась за российские пределы, с чудесными колокольцами и бубенцами – величаво-великолепным звоном, с ямщиком-чудом Пушкиным, с дивными седоками – Лермонтовым, Гоголем, Достоевским, Тургеневым, Толстым, Лесковым, Гончаровым, Чеховым… Чуткие мира слышат этот глубокий звон… слышат и восхищаются. Но широкая мировая улица – не знала, не слыхала этого звона-пенья. Нужно было громко сказать о нем. Теперь и она услышит: русский писатель признан – и утвержден. Многие теперь услышат – «тройку». За рубеж вылетела она, – и дай же ей Бог звонить русскую славу миру!

Узнаете ли голос из метели, голос дивного ямщика?.. –

Ну, что ж… «Птица-тройка» найдет дорогу… метели знакомы ей. И будут звучать русские «письмена», пока будет жива истинная душа народа. А пока «тройка», вольная «птица-тройка»… крылатая, многоликая… звонко играет – мчится в вольных просторах мира…

Вот, знаменательное событие. Вот оно, наше торжество. Воскликнем же от полноты душевной:

Нашему Ивану Алексеевичу – слава.

Великой литературе нашей – слава.

И всему народу православному – слава.

(Россия и славянство. 1933. 1 дек. № 227. С. 2)

Ко мне не раз обращались, а теперь, с приближением летних вакаций, особенно часто обращаются с запросами об условиях лагерной жизни русских национальных разведчиков в Капбретоне – в департ. Ланд. Эти обращения – ко мне – объясняются, очевидно, тем, что знают о моем многолетнем пребывании у океана, в Капбретоне. Отвечать подробно каждому для меня очень затруднительно, и я позволю себе ответить на запросы этой исчерпывающей заметкой о «русском лагере», при любезном содействии газеты.

Я хорошо знаю «русский лагерь» – национальных разведчиков – организацию полковника П. Н. Богдановича: знаю лет восемь, с первого его появления в капбретонских лесах, у океана. Теперь его знают тысячи французов Капбретона, Осегора, Сорса, Лабена, С. Венсэн де Тироса, Байоны и Биаррица, а у капбретонцев сложилась даже примета-поговорка: «приехал полковник Богданович, значит – сезон начался». Помню, как семь лет тому совершился «въезд в Капбретон» юной российской рати, крепкими голосами всполошившей мирную станцию лесного морского городка. Пытливо, как бы с сомнением и опаской, поглядывали капбретонцы на шумную ораву неизвестных, которые, выстроивши ряды, двинулись по зеленым улицам, под неизвестные капбретонцам звуки походной песни: «На солнце оружьем сверкая… проходил полк гусар-усачей».

Не прошло месяца и осторожность, и недоверие сменились полным признанием: русские разведчики завоевали капбретонцев. Разведчики, может быть, и не знают чувств населения, но нам, обывателям, сжившимся с городком, ясно видно, на каком счету у капбретонцев – разведчики: заговоришь о них и лица расползаются в улыбку; особенно, конечно, у торговцев.

Лагерь устроился (и по сию пору пребывает) на опушке сосновых лесов, – этих «брынских» лесов во Франции, тянущихся на сотни километров, – на дюнах океанического песка, у лесной реки, впадающей неподалеку в океан. Устроился, и разведчики, «эклерэры», стали мало-помалу своими для капбретонцев, от почтенного г. мэра, доктора Жюнка, добряка-гиганта, принявшего от разведчиков знак пятилетней дружбы, шелковую нашивку, до последнего капбретонского мальчишки, довольно верно насвистывающего чужую лихую песню – «Взвейся, соколы, орлами… полно горе горевать!» Связали себя русские разведчики с Капбретоном: на их юбилейном знаке, в память пятилетней лагерной стоянки на капбретонской земле, – значится капбретонский герб: синее поле океана и на нем – желтый угол, острием вверх, старинное примитивное изображение дюн-песков. Многие жители Капбретона выражали желание получить этот русско-французский знак – знак пятилетнего «союза».

Но каковы же условия жизни «русского лагеря»?

Условия эти превосходны, лучшего и желать нельзя. Воздух – морской, степной и лесной, – все вместе: такой воздух, что первое время аппетит, прямо, бешеный, а сон свинцовый. Что за чудеса! Масло, молоко, хлеб, кофе, – к чему мы давно привыкли во Франции, получают здесь необыкновенный вкус, сладость и аромат. Это подтвердит каждый, хотя несколько дней побывавший в Капбретоне. Такого воздуха нет нигде. Быть может это самовнушение. Вы как будто слегка пьянеете, как случается иногда в горах.

Заведующий хозяйством приходит в ужас, видя перерасход на хлебе: хлебной нормы не существует, или, вернее, есть правило: сколько влезет. Организм скоро приходит в равновесие, в порядок, но порядок вдруг нарушается приливом аппетита, необъяснимого естественными причинами, или, по словам лагерного врача, объяснимого разве «явлениями, еще незнакомыми науке… какими-нибудь таинственными лучами, излучениями песков?., океаническими воздушными течениями?..» Доктор мне признавался, что на него находит порой бешеный аппетит, и он съедает, к стыду своему – и к ущербу лагерного хозяйства – по четыре тарелки борща и обгладывает две-три огромных кости… – «знаете, с этими хряща-ми… с этим жирком горячим!..» Правда, повар в лагере исключительный знаток дела. К лагерному котлу приписываются за лето многие, родные питомцы лагеря, проживающие поблизости.