Иван Шмелев - Том 7. Это было

– Вон он ка-кой… клей-меный! Весь из темноты, а… Потому-то я и говорю… что? Ничего! И все… клей-меные!.. – и его губы заерзали, он был уже совершенно пьян.

Почему-то вспомнились мне столбы на лесных прогалах, с выжженными орлами, – порядок чащ. И нетронутые сумрачные чащи, и небо, простое, светлое, и жидкий, и бедный благовест…

– Тяжело… – вырвалось у меня невольно.

– А-твра-тительно!.. – едва выговорил хозяин. – Грязь… и какие-то искры… и чувствую… зажги – и загорится! А, черт… Анна!.. Аню-та! С буйволом… наплевать! Разведусь и… за дроздами. Идем на деревню, к девкам… Теперь все можно, легко относятся… наплевать!..

Утром, рано, я выехал на том же тарантасе. В тополевой аллее на желтых листьях лежал розоватый иней, от розового солнца. Тени от тополей вытянулись иглами по жнивью. Жалкое стадо коровенок обгладывало пустое поле, бродило сонно. Было, должно быть, воскресенье: слышался жидкий благовест, – все тот же, неизменно зовущий к Богу. Стало совсем легко, когда выбрался тарантас на взгорье, и благовест стал певучим.

Ноябрь, 1927 г.

Ланды

Я спускался с нагорий к морю. Зачем? За виноградным жмыхом – за нашим хлебом. И еще за чем-то. На виноградниках, под Кастелью, у Голубевской дачи, оставался еще огромный чан с синеватыми выжимками, от которых шибало перегаром. В них позволяли рыться, выискивать комья посытнее.

Винодел обнадеживал с усмешкой:

– Если с ученой точки, то процентика два белков обязательно найти можно, а в зернышках и жирков несколько найдется. Но только вот несваримая оболочка для млекопи-тающегося желудка. И вот куры, ну, до чего жиреют с этого самого жмыху! Растирайте камнями и варите, и будет некоторая питательность. Как говорится, последний научный крик.

Я спускался с мешком, в рваной германской куртке, прикрываясь мешком от ливня. Под тряпкам, на груди, хранилось письмо – за горы. За горы не пускали. Прибыл товарищ Месяц-Райский с какой-то «тройкой» – «искоренять бандитов». На всех дорогах поставили заставы, к Перевалу. Приказ угрожал расстрелом за самовольный выезд, за неявку на регистрацию, – которую по счету? – и все прижались. Искали офицеров, полицейских, судейских, фабрикантов – всех, убежавших когда-то в Крым, ныне – в Крыму застрявших, «заклятых врагов народа». Товарищ Месяц шнырял по дачам, выхватывал и угонял на Ялту, где суд короткий. Кто отважится пронести письмо? Называли какого-то Семена Лычку, с дачи «Эльмаз», профессора Чернобабина, – под Кастелью где-то. Брал пустяки – рубаху. Не было у меня рубахи, и нес я ему подметки, оставшуюся редкость. Нес и тревожно думал: да возьмет ли кожу? и как я его найду, неведомого Лычку, в просторах под Кастелью? и кто я ему, Семену Лычке, что доставит он мое письмо? Возьмет – и бросит. И как он туда пробьется, за Перевал, в такую непогоду?..

Погода была ужасная: конец ноября, дожди. С Бабугана сползли тучи, полные киселя-тумана, разверзавшиеся в долине ливнем. Рваные клочья их дымно тащились по деревням, мутью сплывали с камня. За ними громыхало приглушенно странным каким-то громом, удушливым и теплым-тяжким. Молний не видно было. С моря, с теплотой еще воды, тянуло давящим паром, густым туманом, с редкими пятнами провалов, в которых мерцало чернью. Не было ни земли, ни неба; а между ними, где-то, плавали-колыхались глыбы, громады камня, потерявшие всякий вес, таявшие в тумане смутно, – темные льды воздушные, – не по-земному странно.

Я скатывался с горок на дощечках, – на деревянных сандалиях, скользя по умершей травке, по склизкому шиферу, по глине, схватываясь за сучья граба. Все налилось водою, – рытвины, тропы, ямы, – плескало, скрежетало. С отвесов неслись потоки, срывались водопадцы. В балках, заваленных туманом, шумели камни. Море ворчало, под туманом. Трудно было дышать: давило паром. Я шел и думал: так же, должно быть, и при начале мира, – туман и грохот, и Дух над бездной. Та же и ныне бездна, а над нею – товарищ Месяц, с винтовками, шныряет. Начало, конец… хаос.

Подкрадывались мысли, да что же это? Но я отгонял привычно: нельзя, не думай. Беги и гляди в туман. Направо, налево, – балки, крутым обрывом, не соскользни. Помни: узкий хребет, из шифера. Беги и слушай: и плеск, и грохот.

Вот, наконец, и море. Слышно глухое рокотанье. Какой туман! где же моя дорога?..

А вот и она: совсем незнакомая, строится. Где же дачи за кипарисами, на холмах? Все – туман. Бежит подо мной дорога, скрежечут камни. Шумит из туманных балок. А где поворот на дачу профессора Чернобабина, к Семену Лычке? За «Профессорским Уголком», к Кастели. А где – не видно. И «Черновских Камней» не видно.

Шумит впереди, в тумане. Прорвали промоины дорогу? Берег реки у ног! Никогда ее не было, теперь – есть; сбило потоком мостик. Я ныряю по рытвинам, прыгаю по камням в прорывах. Прет на меня коряжина рогами, плывет из тумана дерево, цепляет на него, и – в море. Несите, волны, в неведомое царство, в сказку!

Туман и грохот.

На новой реке – остров. Я прыгаю на остров. Виден другой в тумане. Всматриваюсь в туман: чернеет высокая фигура! Сгинула – и опять чернеет. С черными крыльями, человек?! Вижу, как взмахивают крылья. Носящий Дух Хаоса? Бухает по воде, ко мне…

– Господи… где земля?! – слышу я голос человека.

– Идите сюда… на камни, на островок!..

Человек машет крыльями. Вскакивает ко мне, размахивая пледом. Мы теснимся на островке, молчим. Нас поливает ливнем. Он дышит свистом. Дрожит, – чувствую я плечом.

– Туман, кошмар… не вижу, куда идти. Скажите, дорога это? Была дорога!.. Ничего не вижу… а надо версты четыре в город. Экстренное дело… кошмар! Вы – постоянный, здешний? Ну, да… сразу, по голосу. Теперь по голосу отличишь. Трудно дышать, пары… и астма еще. Что же будет?! Слышите, странный какой-то гром, подземный? Что за кошмар!.. Плечи ломит от пледа… намок. Надо передохнуть. Среди хлябей с вами… Не отдышусь никак. Что? профессора Чернобабина? Бо-же мой, Алексея Афанасьевича? Знали? О, какой это был!.. Три года уж, как скончался, после первого обыска, ударом. Как же, соседи были… И замечательный гидрограф… Не раз говорил, что здесь размоет, и эти холмы сползут! Все ползет… А который час? Нет? украли? А у меня как раз сегодня, золотые часы… и все! Даже воротник оторвал, бобровый воротник… камчатский, восемьсот рублей в Харькове, с уступкой… оторвали! Кошмар!

Он был без шапки, повязана голова платочком.

– Дышать нечем, ффу… как под колпаком! Астма у меня. Но так не могу оставить… Лишить последнего права!.. Зверь – и тот имеет право на логово… jus bestiarum. Но у зверя клыки и когти, а… Co-рок лет стоять на охране пра-ва… и:.. Ко-шмар!..

Он встряхнул пледом, в который кутал плечи и голову, и я увидал осклизлые клочья ваты, где когда-то был воротник с бобром. Он был высокий, сухой, строгий, с лицом Мефистофеля в седой бородке, коротко остриженный под бобрик, в пенсне в роговой оправе.