Иван Шмелев - Том 8. Рваный барин

Между прочим, и здесь есть памятники и отличная панорама прошлого, когда русские умели геройски стоять за честь.

О, как я горд, что я англичанин! Я хожу по улицам, и на меня смотрят, как на сошедшего с неба.

Как я сегодня смеялся, мисс Бетси! Я встретил сегодня – и при какой обстановке! – кого бы Вы думали?. Нашего гениального старика… Ч. Диккенса! Как он, Величавый Юмор, вдруг смехом своим осветил мне и одному русскому джентльмену ту пропасть… Меня торопят, сейчас пакуют почту. Спешу. Завтра я напишу Вам полное смеха письмо о Диккенсе и о… О, что они сделали с жизнью! Мисс Бетси, не замолкайте. Целую Вам руку. Глубокое почтение м-ру Блимберу. Да, вы получили горностаевый палантин? Скажите Ваше желание, и я… Сейчас я вижу в иллюминаторе моей каюты, как мимо нас режет чудный залив гордость Вашей К°, пароход – игрушка, резвый и легкий, – «Мисс Блимбер», и я почувствовал Вас близко-близко. Вот он кричит как будто: Гарри! Да?!

О, какой дивный закат! Сколько золота, сколько золота, мисс Бетси! До завтра.

Ваш верноподданный

Гарри Скеттпльз

Алушта

(Юг России. 1920. 25 июля (7 авг) № 98 (291) С. 2)

Это могло случиться: «пушечное» вино m-me Буаренар – исключительное вино, а русские – это всем известно – самый необузданный народ в свете.

По случаю «спасения от России» известного русского артиста, у m-me Буаренар, на rue de Royal, был парадный обед. В ее особняке принимались выбежавшие из России люди почетного клейма – артисты, писатели, журналисты, политики. M-me Буаренар считала себя наполовину русской, так как десять лет прожила в гувернантках у графов Симбо-Фримо, на Днепре, получила от графа миллион русскими нефтяными бумагами и вышла замуж за парижского маклера, устраивавшего графские бумаги на бирже. В настоящее время она сверкала бриллиантовой россыпью в миллионах господина Буаренара, откормившегося войной.

В ее салоне крутился водоворот сплетен и слухов о России и создавались политические комбинации-однодневки; здесь выбежавшие негодовали, обвиняли, ждали, проклинали, каялись, перехватывали взаймы и в подачку, говорили о национальной чести и любви к родине и сытно подкармливались. Здесь подавали чудеснейшее вино; сотню ящиков его т. Буаренар сходно купил у вдовы капитана де-Вариоль, павшего под Верденом.

Это вино было известно всему Парижу как «пушечное», «vin de canon»: оно уцелело каким-то чудом, после убийственного ураганного обстрела, в подвалах поместья де-Вариоль, превращенного немцами в пыль, – у Вороньей Рощи. Оно было густое и темное, как бычачья кровь, терпкое в меру, с букетом столетних бордо, где аромат вялой фиалки смешан с дыханьем лежалой кожи, и владело чудесным даром приятно связывать тело и освобождать мысли.

Выбежавший из России артист привез короб подавляющих новостей, и vin de салоп было очень кстати, как возбуждающее.

Приглашенных было до тридцати. Были полнокровные финансисты, вливающие в жилы обескровленной Франции свежий раствор золотой крови, чтобы укрепить ее для новых кровопусканий. Были строители всех сортов, помогающие новой Франции обрасти новым, прекрасным мясом. Были члены палаты депутатов, думающие за Францию, молодой капитан, отдавший кусок бедра и круглый голубой глаз за прекрасные глаза Франции, журналисты, коловшие острым пером дремотные души, и молодой беллетрист – друг самого П. Лоти, еще недавно ходивший за Францию в смертельные атаки, а теперь красиво рассказывающий согражданам, как она прекрасна и как начинает улыбаться сквозь слезы. Все были одушевлены и весенне бодры.

Выбежавшие резко отличались. Не было ни весенней бодрости, ни уверенности в осанке; хоть иные хохолки и усы топорщились, но топорщились не бездумно, а по лицу артиста еще струилась виновато-ругливая усмешка. И в костюмах еще осталась дорожная спешка, как у путешественников по призванию. На артисте были свеженькие ботинки с лаковыми носочками, но его смокинг был обвеян российскими вихрями и тускло салился по местам. Известный музыкант, теперь игравший парижским прачкам в кинематографе «Триумф Франции» – на бульварах, – был бы в безукоризненном фраке, если бы был чуть пошире. Журналист Вязов, огромный и неуклюжий, с сединой в бороде (то была хорошая, русская борода, редко встречающаяся в Европе), был в визитке 14-го года и в сапогах военного образца, как бывший военный корреспондент. О нем знали, что он ушел от расстрела, и прощали ему визитку и сапоги. M-me Буаренар даже тайно платила за него учителю французского языка и обещала хронику в «Вечернем Радио». Писатель был в блузе фиолетового Манчестера и имел вид охотника за кроликами, хотя его грустное лицо еще таило тревоги. Его «дважды ставили к стенке». По рекомендации m-me Буаренар он стряпал сценауримы для «Кино-Франции и К°», полные выстрелов и текучей крови. Политики были одеты, как дипломаты, и взгляды их говорили: правда, мы порядком ощипаны, но еще не потеряли рулевых перьев.

Обед был… Но и без слов ясно, что за обед мог быть у скороспелого миллионера страны, еще не справившей медовый месяц победы. Были, между прочим, страсбургские паштеты, рейнский лосось, аргонские куропатки, артишоки с эльзасским соусом.

Артист говорил об ужасах и развязно кушал. Молодой друг Пьера Лоти заносил в записную книжку. Хмурый Вязов теребил бороду и пил жадно и вдумчиво.

Когда артист кончил рассказывать и подали новость – русский шашлык из крымского барашка, только вчера попавшего на парижский рынок и купленного т. Буаренаром за чудовищную цену – 2800 франков, друг Лота позабавил обедающих экспромтом:

Горячо аплодировали. M-me Буаренар перевела по-русски, и артист замаслившимися губами сказал:

– Это… символично! Из нашей России сделали фри-кас-се! Политики переглянулись, и один, постарше, сказал:

– Баран еще покажет рога!

Повеселевший от вина музыкант пожал плечами:

– Вы его уже скушали. Вы и К 0!

Завязался веселый спор, покажет ли рога барашек.

Журналист сидел молча, почти ничего не ел, но пил много. Это удивительное вино, будившее жажду, это «пушечное» вино, вино-кровь, буйно ходило в нем и перетряхивало душу. Черт возьми! Ясно, как день…

Его мысль перебила хозяйка:

– За нашу несчастную Россию!

Журналист ответил неопределенно:

– Вы так ее любите…

И его загоревшийся взгляд что-то сказал хозяйке.

– Вы расстроены?

И она еще спрашивает! Его мысли (они жгли его) кружились и вскрывали до глубин ту, казалось ему теперь, постыдную роль, которую играл он и его соотечественники на этом парадном обеде в честь еще одного, убежавшего от России. Политики! Называвшие себя вожаками масс, они здесь, в прекрасном далеке, все еще гордо похаживают. Вожди должны уметь умирать, а не ходить по обедам. Долой маски! И они еще пьют это святое вино, спасенное чьей-то кровью! Чьей кровью?!