Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

И вот во вторник, около двенадцати, Петя, обдергиваясь и немного смущаясь, входил в высокие коридоры университета, в направлении назначенной аудитории.

Толклись студенты, курсистки в блузках, и по временам входили и садились в средние ряды молодые люди в штатском, с записными книжками. «Верно, оппоненты», – думал Петя, с некоторым благоговением принимая за ученого репортера мелкой газетки. Клавдия со Степаном были уже тут.

– Из Москвы наехали народники, – говорил кто-то рядом. – Будет игра!

– Он им пропишет, – ответил угрюмый студент в косоворотке.

В первых рядах, среди дам, посещающих премьеры, громкие процессы и диссертации, виднелось несколько бородачей. Казалось, волосы росли у них из глаз. Большинство было в провинциальных сюртуках, у некоторых из-под брюк рыжели голенища сапог. Это и были народники.

Наконец, стало тесно; студентов отделили на галерку, и из дверей, в другом конце залы, «вышел факультет» – подобно присутствию окружного суда: собрание седых, полуглухих, подслеповатых людей.

С ними явился и магистрант – человек ловкий и бойкий, во фраке. Он изложил свои тезисы: фабрика вытесняет кустаря, это хорошо; кустарь пережиток, как и община, – и далее в этом роде.

Скоро загремели в ответ народники. Потрясая бородами, они клялись, что кустарь не вымирает, община не разрушается, а несет залог дальнейшей жизни. Что в Италии процветает мелкое хозяйство. «Бем-Баверк, австрийская школа, психологическая теория ценности…» Магистрант крысился и отстреливался: «Мелкобуржуазный характер, реакционное крестьянство, рост пролетариата»… (В этом месте студенты захлопали. «Факультет» смутился и просил не мешать.)

Через два часа Петя почувствовал, что в голове его мутно. Несомненно, эти люди много работали, много знали и сейчас волновались искренно, отстаивая свои мысли; но ему не было это близко; прислушиваясь к их книжным выражениям, Петя лишь сильней ощущал, что правда – та, без которой человек не может жить, – не у них, и не у Бем-Баверков.

В перерывав он вышел в самый конец коридора. В старинное окно, с полукругом вверху, была видна Нева, Исаакий и Зимний Дворец. Шел снег, было тихо, и белый покров на Неве казался таким истинным, нерушимо-чистым.

Петя вздохнул. Хорошо бы проехаться в деревню, на санках, вдохнуть запах леса под инеем!

Он обернулся – и увидел тонкую, худощавую даму, с красной розой в корсаже, под руку с немолодым судейским.

Петя вспыхнул. Ольга Александровна заметила его и улыбнулась.

– А-а, – сказала она ласково, подавая руку в узенькой белой перчатке, – и вы! Я не знала, что вы этим интересуетесь.

– Я… собственно, так, со знакомыми, – пробормотал Петя, точно был в чем виноват.

– Вы что же, марксист? – спросил Александр Касья-ныч, глядя на него острыми, очень сближенными глазами. Его стриженая бородка, скептический взор и определенность выражений смущали Петю. Александр Касьяныч был седоват, занимал порядочный пост в Сенате – его только что назначили, – на лице его был уже петербургский, серый налет.

– Нет, – повторил Петя, – я случайно, со знакомыми.

И то, что он глупо твердит одну фразу, как всегда нескладно, еще более сконфузило и раздражило его. «Какого черта, – подумал он, – что я ему отчет давать должен?»

Ольга Александровна заметила это, чуть сощурилась, и в ее черных глазах блеснуло что-то веселое, поощрительное. «Я за тебя, – как будто говорила она, – не бойся».

– Да и ты, папа, пока еще не в партии. – Она засмеялась и дернула его за рукав. – Подумаешь, какой социал-демократ!

– А зачем я тут, – этого понять нельзя. Выше понимания, должен сознаться.

Он обернулся к Пете.

– Вот что значит быть отцом-с. Когда вам стукнет пятьдесят, вас, вероятно, тоже поведут слушать чепуху, как меня. Впрочем, – прибавил он, – раз это сделала Оленька, значит, так надо. Покоряюсь. Да, вам, конечно, интересно тут. А мне нисколько, да я и занят. Поручаю вам Оленьку, оставляю свое место – изволите видеть, – во втором ряду, затем жду обедать.

Быстро поклонившись, Александр Касьяныч сухим, легким шагом, застегнувшись на все пуговицы и приняв обычный оттенок кодекса Юстиниана, – вышел.

Кончался и перерыв. Публика спешила в зал. Ольга Александровна, чуть шурша платьем, узкая и тоже легкая, прошла к своему месту. Петя сел рядом. Толстая дама в шелках, соседка, с удивлением взглянула на него.

Но Петя ни на что не обращал внимания, и теперь ему был уже все равно, что думают о нем, что говорит магистрант, что ему возражают: рядом он чувствовал шелест материи, знакомый, слабый и милый запах духов. Иногда она спрашивала о каком-нибудь пустяке, близко наклоняясь; ему все казалось важным и замечательным.

Если своим ответом он вызывал улыбку, или смех, морщивший верхнюю часть носа, он краснел и внутренне ликовал. Теперь уже не казались длинными речи народников, ответы магистранта: ничего, пусть они стараются, и шумят хоть до вечера.

В середине одной из заключительных речей Ольга Александровна нагнулась к нему.

– Получили письмо? – спросила она шепотом.

Петя кивнул, и в глазах его что-то задрожало.

– Я очень рада, что встретила вас тут, – прибавила она также шепотом, – здесь все какие-то чужие люди. – Она сощурила глаза и поморщилась. – Нет своих.

Петя смотрел на нее, молчал, но его вид ясно говорил, рад ли он, что ее встретил.

Ольга Александровна улыбнулась, повернула голову в сторону споривших и приняла вид, будто слушает их. Так прошло около часу. Этот час слился для Пети в одно сладостно-туманное ощущение ее присутствия, белизны снега за огромными окнами, какой-то внутренней, нежной тишины, обещающей счастье. Когда в грохоте аплодисментов, двигаемых стульев все поднялись, он вздохнул, будто частица чего-то ушла уже невозвратно.

При выходе они встретились со Степаном.

– Мы остаемся, – сказал он. – Готовят овацию.

Темные глаза Степана, вся его крепкая, тяжеловатая фигура выражала возбуждение. Видимо, его что-то задело в диспуте.

Но Петя уже не слушал. Он искал глазами Ольгу Александровну, которая одевалась отдельно, и думал только об одном – как бы толпа не оттерла его.

Туманно-фиолетово было на улице, купол Исаакия золотел, и по берегу Невы зажглись бледные фонари, когда Петя с Ольгой Александровной катили по набережной. За Дворцовым мостом снег синел по-вечернему; у крепости густела мгла.

Пете казалось, что лучше бы не приезжать, а все лететь так, дальше и дальше, в синеватой мгле вечера, придерживая рукой Ольгу Александровну. Но на Кронверкском, против сада, конь остановился; они вышли, и машина подняла их в пятый этаж.

В окнах сумеречной гостиной глянул вид на Выборгскую, с зажигающимися огоньками. Ниже, над деревьями в инее, кружили галки. Закат угас.