Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

– То-то все брехня. Жемчуги не разговаривают. Э-х, не втирать нам очков, хорошенькая вы бабочка, что там…

– Мне тридцать два.

– Над ишь, Павленька, что ж вы? А торт? Ай-ай, – она обняла меня, – ай, нехорошо!

В столовой разговор гремел. Спорили о художнике С. Мой друг Р. говорил:

– По-чешски художник называется «умелец». Ну, скажите на милость, разве ж он умелец? Хорошо, допускаем тон, но форму его признать, форму! «Великий артист!» Когда он пальца нарисовать не умеет. Нет, простите… Ну, колорист, туда сюда…

– Он варвар. И отлично. Ему ваших рисунков не надо. Отправьте в Строгановское, там научат с гипса рисовать, да что толку…

Из прохожей вышел человек – высокий, черный, со странной морщиной поперек лба. Я взглянула на него. Это был Александр Андреич.

Крепкой рукой жал он руку Павлу Асинкритычу. На пальце блеснул бриллиант. Красный цветок в петлице.

– Давно в наши земли?

– Только что. К вам первым.

Он улыбался. Улыбка не шла к его лицу – тяжелому, странному. Маленькие глаза были тверды. Мне показалось, он стал резче, мрачней и задумчивей.

Подал руку и мне. Опять несветящая улыбка прошла по нему.

– Все по-прежнему. Надежда Николаевна здесь, и даже в прежнем платье. Даже жемчуг тот же.

Мне стало неприятно. Зачем ему мой жемчуг?

Я вспыхнула:

– И вы тот же. Те же бриллианты на руках. Разница в том, что мой жемчуг прекрасен, а носить бриллианты на пальцах мужчинам – нехорошо.

– Почему?

– Дурной тон.

– Вот как! – Он поглядел, задумался, покачал головой. – Вот как. – Он стал болтать ложечкой в стакане.

Что могу я сказать об этом человеке? Боже мой, мне ли его не знать? Восемь лет назад он подарил мне этот жемчуг, весною, в Венеции. Восемь лет назад мы любили друг друга бурно, мучительно любили, бывали счастливы – до гибели, и были, в общем, очень несчастны. Наша любовь продолжалась год. Мы жили вместе, и за этот год я узнала его всего снаружи, но не скажу, знала ли вообще.

Он был тяжек. Мрачная душа жила в нем. Над нашей любовью было неблагополучие. Мы терзали друг друга, страдали, потом разошлись. Иногда встречались в обществе, всегда чужие. И он и я любили еще, других; мы забыли друг о друге. Даже могу сказать, что к нему я теперь относилась недружелюбно. Передавали мне, что и он меня не любит.

– Дайте, пожалуйста, вина, – обратился он к Павлу Асинкритычу. – Кажется, ведь у вас ужина не полагается? A la fourchette? [29]

Павел Асинкритыч хлопнул его по спине.

– Виноват-с, виноват. Катенька, вина!

– Вам красного? Белого?

– Белого.

Я опять раздражилась.

– Есть два сорта людей. Одни пьют красное вино, любят Италию, и вообще они хорошие люди. Другие – белое…

– Ну?

– Те гораздо хуже.

Павел Асинкритыч подошел ко мне.

– Надишь, не дерзи. Нехорошо, мой ангел. Он вовсе и не так плох, а?

Я не ответила. Мне стало скучно и противно.

– Нет, вы насчет белого не правы, – вмешался Р. – Дело не в цвете. Дело в том, в какой стране что растет. По вину вы узнаете край. Должен вам сказать, наш край не из важных.

Александр Андреич пил вино. Я молчала. Кругом говорили, Р. пил также и быстро вступил в спор. Я села в угол и глядела в мастерскую. Там, как прежде, плыл голубой лунный свет; он казался мне магическим и сладким. В комнате за столовой молодая артистка запела. Ей аккомпанировали томно, ее густой, высокий голос опьянял меня. «Что это, я совсем полоумная». Горячая струя, сладостная и смертоносная, пронзала меня.

– Нет, не могу!

Я встала, вышла к столу. Я была бледна. Все сидели молча, тоже завороженные. Певица кончила. Молчание. Потом вздохнули. Вздох был общий – тот, когда прекрасное является, побеждает.

Я взглянула на Александра Андреича. Он смотрел также на меня, непонятным, упорным взглядом.

Я обняла Катерину Евграфовну и простилась.

– Душенька, – кричал Павел Асинкритыч, – куда ж рано так?

– Никуда. Устала, не выдержу. Никуда.

У подъезда стоял автомобиль. «Это его», – подумала я. Я не знала, что у него есть автомобиль, но могла бы держать пари.

Было тепло. Луна сияла так нежно! Мне захотелось слез, каких-то дивных фиалок, много фиалок, уткнуть в них лицо и плакать, плакать… О чем, собственно? Я не знала.

Я шла по светлой стороне переулка, расстегнув манто. Снова мой жемчуг искрился; теперь, маленькие, серебряные, в нем бродили как бы слезки. Через пять минут я услыхала ровный, легкий шорох; оглянулась – два золотые глаза неслись беззвучно.

В двух шагах машина остановилась.

– Надежда Николавна!

Это он. Что же, все возможно, все так странно нынче.

– Сядьте ко мне. Мы поедем. Ну, я очень прошу вас. Я села. Мы тронулись. Да, автомобиль вещь особенная.

В нем летишь птицей, в нем нет веса, и когда мы неслись по пустынным улицам, под пустынно-ласковым небом, дух у меня захватывало. Почему-то вспомнилось, как в мировом пространстве мчится беззвучно комета, сияя и сгорая, из одной неизвестной бездны в другую.

Александр Андреич был тих. Он долго смотрел на меня:

– Вы меня ненавидели там… у стариков. За что?

– Я не знаю. За что-то – да. Зачем вы попрекнули мой жемчуг?

Он улыбнулся.

– Бедный жемчуг, бедный жемчуг!

Я опять взволновалась.

– Я знаю, вы хотели уколоть нашу любовь. Вам мало, что прошло все, вы хотели… – я задохнулась от гнева, – хотели посмеяться над ней.

Он стал серьезен.

– Посмеяться? Ах, нет, Надя, вы не поняли.

– Я для вас не Надя, запомните это, не Надя…

Он взял меня за руки.

– Белые руки, белые руки! Не гневайтесь на меня. Я вижу, как трепещут ваши жилки. Но ведь вы божественны. Как может быть в гневе богиня?

Я опустилась, умолкла как-то. Раздражение, тоска, все во мне замерло, я сидела поникнув, а шофер мчал нас из улицы в улицу, из переулка в переулок. Около здания с белыми шарами мы остановились. Я опомнилась. Это ресторан. Вот она, мировая бездна, куда мы летели! Я немного сконфузилась. Но поздно, и неловко было говорить. Блистал зеркалами вход; как опытная женщина, я знала, что надо подойти к зеркалу, поправить прическу. Александр Андреич взял меня под руку. По красному ковру мы поднялись в вестибюль, в цветах. Румыны ударили смычками, многоголосый гул ресторана, толпа, золото света – все било по нервам. На минуту я забылась. Я чувствовала себя актрисой при поднятии занавеса. И должна сознаться, что первая минута в ресторане всегда такая. Все-таки это сцена. Полгорода знает Александра Андреича, треть – меня, четверть – нашу прежнюю жизнь.

Все было занято. Мы прошли через весь зал и едва нашли стол. Несколько раз, в огне взглядов, среди обертывавшихся, слышала я имя Александра Андреича. Раз – свое. Но волна схлынула, снова я поняла, что делаю что-то нелепое, дикое. Да уж раз начато…