Борис Зайцев - Том 1. Тихие зори

Прошло пять минут. Лина позвонила.

– Проклятая квартира, – сказала она. – Нельзя даже запереться.

«Что же, меня выведут?»

Он вышел. В столовой встретил сонную прислугу.

– Идите спать. Я подал барыне, что нужно.

Он погасил свет в столовой, кабинете, прихожей. Казалось, что в темноте легче нести позор.

«Я ничего не узнаю от нее больше, – думал он. – Это ясно. Если при свете она не сказала ничего, – теперь она в своем мире. А, все вы против меня, все вы вместе».

Начиналась его последняя стража. Тихо ходил он по квартире, иногда натыкался. Что-то шептал себе. Увидевший со стороны принял бы его за безумного. Но он вовсе не был безумен. С ясностью, твердостью он размышлял о своем горе. Оно непоправимо, он знал. Уже давно началось это – Лина ускользала от него. Шло, шло, и теперь созрело. «Глупы люди, думающие, что мужчины сильней. Будто бы у них есть дело, своя жизнь – что эта жизнь…» Он не досказывал. Он знал, что его жизнь без любви Лины есть ничто, а она его уже не любит, и жизни его нет.

Он вышел на балкончик. Когда-то, очень давно, он стоял на нем. Эо было сегодня в сумерки, когда он страдал и еще надеялся. Так же город лежит внизу – союзник Лины. Теперь он еще черней; злобнее рвет в вышине ветер; быть может, он хочет притиснуть к земле все это дикое скопище людей?

Если шагнуть, то в ночной тьме никто не заметит падения. Разбитое, будет лежать тело до утра Он содрогнулся. Захлопнув дверь, возвратился, сел в кресло. Так он пробыл долго и потом прошел к Лине. Она спала, слегка храпела даже; он сел у ее постели, прислонил к ней голову, молчал. Странная тишина нашла на него. После всех волнений, страхов дня, он почувствовал кроткую усталость. Как будто не замученное сердце было в его груди – такой широкой и сильной – а душа женщины. «Все равно, – говорил он себе, – я ее прощу. Почему она должна любить меня? Что я такое?» Он казался себе ничтожным, а Лина представлялась божеством, спокойно идущим на зов. «Ее зовет жизнь, она будет взята, она пройдет свой путь страсти, любви, наслаждений. А я сяду у ее ложа, вечно я буду страдать, но не в том ли и состоит любовь, чтобы жертвовать?»

Лина повернулась во сне, вздохнула; стащила с себя одеяло. Видимо, ей было жарко. Нагая она была еще проще, прекраснее. Ее вольное тело не знало тьмы. Она должна была пронести его через жизнь как чашу, полную наслаждений, всегда ровную, покойную, мощную.

В семь она проснулась. Светало. Евсеев сидел у ее ног по-прежнему. Вытянувшись, она сказала:

– Ты еще здесь? Всё здесь? – И улыбнулась. – Иди спать.

Он встал, покорно вышел.

1910

Когда коляска свернула с ужасающей мостовой в переулок, пахнуло отхожим местом, и лошади остановились у «Отеля Капырин».

Выбежал Илья и высадил сначала винокура-богача Фриде, человека сухенького, с бачками, в крылатке и с орденом под горлом; затем его племянника, толстяка Густю.

– В первый, – пропыхтел он. – Тащи, братец, тащи. Илья взялся за вещи и вспотел сразу.

– Извините-с, Густав Иваныч, как не изволили телеграммкой заказать…

– Что-о?

По случаю выборов были заняты все номера. Дядюшка собрался было обидеться, но Густя переспросил еще раз, грозно: «Что? Нет номера?», и вышло так, что к двум часам освободится первый, а пока вещи можно поставить «к господину Ченцову».

Ченцов, купчик, веселый и курчавый, пил водку, закусывая балыком, когда к нему ввалились. Он обрадовался:

– Милости просим-с, с прибытием, червячка не угодно ли заморить-с…

Дядюшка извинился за беспокойство и принялся чиститься.

Густя, увидев водку, взволновался:

– Густав Иваныч, а? Как полагаете?

Густя сидел на диване в пальто и имел беспокойный вид: вдруг он пропустит случай?

Но Илья уже подал рюмку, и Густя выпил подряд три, деловито, громко жуя и поколыхивая животом.

– Хороша водчонка с дороги, – сказал он. – Хороша, Вонзим.

Ченцов загоготал:

– Для нашего русского человека вещь умственная!

Дядюшка причесался и надел дорожный картуз (он называл его к аскетом).

– Ну, Густав, я должен к предводителю, в управу. Ты веди себя сдержанно, Густав. (Дядюшка покосился на графин.) Антон Гаврилыч, оставляю его вам, а пока – честь имею.

– Не понимает, старая кочерга. Сколько я у него живу, хоть бы раз позволил за столом выпить как следует. Метит в председатели, а двух рюмок сделать не в состоянии…

Густя азартно жевал малосольный огурец. Людей непьющих он презирал искренно. Но сейчас он начал добреть – балык, свобода, гостеприимство Ченцова располагали его.

– Мне, собственно, на него наплевать. Я теперь сам с усам. Вставлю ему перо. Вставлю. Вонзим?

– Наследство получаете-с?

– Ну, нет, вроде… Это там… потом. Я, конечно, в материальной от него зависимости. Так сказать, его крепостной. А теперь он мне говорит: «Выберут меня председателем, я тебе две тысячи». Ну, я сейчас же в Ниццу, разумеется. Понимэ? Ему перо, и в Ниццу.

Антон Гаврилыч раскраснелся и подхохатывал.

– Напрасно смеетесь. Такого города, как Ницца, вам не видать! Фу! Надоело жить в грязи. «Отель Капырин»! Городской клуб. Черт бы их драл. Там – отель «Сплендид».

– Мы что же, мы ничего-с. Здесь действительно клопы-с, но и денежки тут, хо-хо. Денежка денежку любит и к денежке бежит-с. А конечно, заграницы много превосходнее наших мест, и, как бы сказать, мы сами не прочь посетить энти края-с.

Густя довольно быстро впал в возвышенный тон. Он превозносил Ниццу, вина, устриц, рулетку и ругал Россию. Кто здесь живет? Хамы. Например, дядюшка. Он его кормит, поит, дает тридцать рублей на расходы ему, Густе, который проигрывал тысячи франков, тратился на француженок…

– Барышни хороши? – спросил Ченцов серьезно. – Говорят, на все руки?

Густя махнул на него презрительно. Много ты понимаешь! И снова повествовал, как пил с утра до ночи шамбертен, и оказывалось, будто в Ницце много есть схожего с Россией. Наконец он устал.

– Храпача бы задать, – сказал он. – Надо бы теперь храпача.

– Это мы даже очень понимаем… Только здесь вам мешать будут, Густав Иваныч. Человечки ко мне придут разные. Денежка денежку любит-с, хо-хо…

– Ничего, я найду. Подумаешь! Все найду, чего захочу.

И, нетвердо ступая, Густя вывалился в коридор. Было темно, из трактирчика пахло чадом. «Сплендид-отель»! – бормотал Густя. – «Сплендид-отель»!

Он отворил первую попавшуюся комнату и вошел. Поглядел равнодушно на вещи, как будто чужие, потом положил свое тюленье тело на кровать.

– Густав Иваныч! – Илья выглядывал в полуоткрытую дверь. – Густав Иваныч, комната занята-с!

– Мне какое дело! Я уж лег.

– А если возворотятся-с?

– Кто такое? Наш что ли? Дворянин!