Борис Зайцев - Том 3. Звезда над Булонью

– Триста романсов… Меня у Яра отлично знали. Варя Панина одобряла. Все триста на память знал. Но и не одни цыганские…

Он сел повыше, подперся большой подушкой, и слабым полуголосом, полуговорком, но уверенно начал. Кроме гитары метель ему аккомпанировала. Но в ее порывах, в безумном, сухом хлестании было что-то грозное. Временами так громыхали листы железа на крыше, ослабевшие от времени, так постукивали ставни, что почти заглушали романс. На Анну это пение нагоняло мрак.

– «И умере-еть у ваших ног. О, если б смел, о, е-е-если б мог!»

Он слегка задохнулся, отложил гитару.

– Под этот романс мы с покойным Кладкиным сколько деньжищ спустили…

– Ну, что там вспоминать, где да сколько, – сказала Анна. – Были баре, разумеется. Денег не считали… сами они к вам шли. Своим горбом мало что добывали.

– Верно. – Аркадий Иваныч произнес это вполтона. – Легко пришло, легко ушло.

Анна взяла его за руку.

– Я тебя не осуждаю. Ты как был барин, так барином и остался. Мы – другие. И теперь другая жизнь идет.

Она улыбнулась.

– Я тебя за то и люблю, что ты барин… настоящий. А что цыганок разных любил, этого не люблю.

– Цыганки бывали ничего себе… Но я ими не занимался. Кладкин вертелся немного. Да с ними и вообще не так легко. Нет, мы шальные деньги сорили, это что и говорить, я-то не так, у меня много никогда не бывало, а вот этот Кладкин, например…

Аркадий Иваныч помолчал, потом закурил.

– Его имение отсюда было верст пятнадцать, в сторону Корыстова. Как тебе сказать, не то чтобы особо знатный, родовитый, что ли, человек, скорей напротив, происхождения неопределенного, занимался подрядами, поднажился – и купил Олёсово, переехал туда с семьей, зажил, я тебе скажу, широко. Именины, или там праздник, то водчонки, вина сколько твоей душе угодно. И наши же помещики так у него перепивались, что потом их на дорожках олёсовского парка находили, или под кустами с девками-мананками…

– Мерзавцы. И ты такой был?

Аркадий Иваныч слегка выпрямился, опираясь на подушку, по старой привычке выставляя вперед грудь.

– Я, во-первых, никогда не напивался, хотя пил и много. Второе – женщины меня любили не за деньги.

Анна посмотрела на него невесело. За деньги плохо, но что его любили и не за деньги, тоже мало ей нравилось.

– Так вот этот самый Кладкин завел тут молочное хозяйство, кирпичный завод, и еще раскинулся невесть на что, и надо тебе знать, что все он говорил жене: «Надо мне, Сашенька, по делам в Москву». По этим-то делам мы с ним все к Яру и залетали. Так он к делам пристрастился, что и у Яра, и на бегах, и в разных других злачных московских местах стал своим человеком… И в три-четыре года, под такие-то романсы все его деньжонки, и коровы, и завод – и ухнули. Пытался на бирже играть – окончательно запутался. Все у него пропало. Имение продали за долги, а сам он уж не знаю где сейчас, всю семью разметало… Как и нас прочих, разумеется. Что говорить, – он вздохнул, – мало мы чем от него отличались. Может быть, меньше только пришлось развернуться… Ну, вот теперь и расплачиваемся.

– Кому ты это пел: «И умереть у ваших ног»?

– Никому. В прежней жизни я никому не пел этого так, как сейчас тебе…

Он вдруг нервно и бурно провел пальцами по струнам, вздохнул и опять взволновался.

– Хорошо, – тихо сказал, – что ты пришла ко мне. Ах, хорошо…

Сквозь шум метели Анна различала хлопанье дверей, голоса в прихожей. Заглянув туда, увидела невысокую фигуру в свите, укутанную платками, так забеленную снегом, что в полутьме резко она выделялась. Арина помогла ей раздеться. Снег мокрыми хлопьями летел с косынок, с воротника свиты. Приезжая добралась, наконец, до носового платочка и старательно обтерла им ресницы, тоже густо залепленные. Несколько оправившись, оказалось полной, довольно красивой женщиной с карими глазами и преувеличенно румяными от метели щеками.

– Меня чуть не занесло. Ну и метель… А, это вы… – Она протянула Анне руку. – Ко мне Леночка заезжала, но я была в разъездах, а потом эта метель, – только сейчас могла выбраться.

Несмотря на долгую езду в поле (под окном кучер поворачивал запотелую пару гусем в пошевнях), от Марьи Михайловны, кроме свежести молодого тела, пахло еще йодоформом – духами медицины. Поправив темные волосы, слегка покачивая полным станом, она уверенно прошла к Аркадию Иванычу – как не быть ей уверенной! – жизнь ее, земского врача, в том и состояла, что или она принимала у себя в Конченке, или ездила куда-нибудь по вызову: тем же ровным и покойным шагом входила эта румяная женщина и к помещику, и к мужику, и к мельнику, и к советскому владыке.

Увидев ее, Аркадий Иваныч слегка смутился, запахнул ворот рубашки. Но по всему лицу, как ветерок, пронеслось дуновение удовольствия: приятно было ее видеть, Анна заметила это. Привычным своим докторским взглядом заметила и Марья Михайловна, но другое: потускневший цвет его лица, вялую руку, припухлость под глазами. Разумеется, виду не подала, что заметила. Но в добросовестном сердце, тоже чужими лекарствами уж пропитавшемся, все это сложила.

Она села рядом, заняв почти все кресло. Докторский запах медленно и неукоснительно распространялся от нее. Аркадий Иваныч взял ее руку, наклонился и осторожно поднес к губам. Поцеловав, не выпустил, продолжая слегка гладить.

– Теперь надо нам заняться здоровьем, поговорить и по-исследовать вас, – сказала Марья Михайловна и спокойно отняла руку.

Анна вышла. Аркадий Иваныч продолжал смотреть на приезжую тем же ласковым взором – Марья Михайловна отлично все это знала, но в теперешней обстановке даже не улыбнулась.

– Точно выпил хорошего вина. Знаете, глоток Марго.

Марья Михайловна вздохнула.

– Глотков было достаточно. Столько глотков, – прибавила, вновь всматриваясь в нездоровое тело его руки, – что и за нашим братом пришлось посылать…

Анна не входила. Исповедь телесных слабостей протекала без нее. Лишь часть того, что в нем происходило, мог рассказать словами этот длинный человек. Знал только следствия: ночью тяжко дышать. Там-то больно. Пухнут ноги… Марья же Михайловна прохладными, бесстрастными глазами точно бы производила сыск. В этих почти девических глазах была невинность, как бы равнодушие – они и открывали ей тайну тела немолодого мужчины, в безразличии, лишь легком вздохе.

Анна стояла в столовой, прислонившись лбом к стеклу. Метель лепила неустанно. Теперь почти уж ничего нельзя было разглядеть в ее вихре – иной раз мелькали мчавшиеся куда-то, простираемые мучительно ветви березы, потом опять тонули в сухом молоке. Овчарка прокатилась по дорожке с раздутым, патлатым хвостом. Анна упорно рассматривала нараставшие хлопья на стекле… «Умирать будет, так без женщины не помрет…» Снег налипал и вкось, и прямо. Звезды сливались, образуя почти сплошной узор, сквозь который сочился белесый свет. «То говорит, что хочет все по-хорошему, по Божию, а то и больной…»