Борис Зайцев - Том 4. Путешествие Глеба

И у себя в спартански-монашеском номерке на диванчике, в сумерки, мать все о сыночке думала. Вот он и ласков, и мил с ней – упрекнуть не в чем, о себе же не скажет ничего. «Жизнь не стоит того, чтобы ею интересоваться» – такое или в этом роде постоянно срывается у него с языка. Но ведь это не значит открывать душу!

И мать переворачивается на другой бок, вздыхает: «О, Боже мой, Боже мой!»

Лизу нашла она в хорошем виде, но и о ней беспокоилась. Ах, это учение! Дома часами гаммы, в Консерватории уроки, разные сольфеджио, гармонии, контрапункты. А Лиза слабенькая – сколько в детстве хворала! При нраве веселом и даже насмешливом (в отца), всегда была жалостлива и нежна, всегда разные хромые цыплята, котята у ней. Мать считала: за Лизой нужен уход, опека, любовь. Кого-то, как встретит она в жизни? Вон у нее какие маленькие ручки, им приходится изо всей силы растягиваться, чтобы брать аккорды: Вилочка берет их легко, но ведь у ней длинные пальцы.

Так, отдумав о сыночке, мать надумывала о дочери, опять перевертывалась.

Когда же с ними самими бывала, то чувствовала себя лучше.

Однажды Глеб пришел в воскресенье к Лизе под вечер. Мать сидела за пианино, в передней услышал он вальс из «Фауста». Мать улыбаясь играла, как-то странно и по-старомодному пробегая пальцами по клавиатуре. Глебу вдруг ясно представилось, что это не Москва, а Усты, зима, ему лет восемь, Лиза девочка, мать в устовской гостиной играет эти: «Ах, скажите вы ей, цветы мои…» – и она гораздо моложе, спокойная и слегка улыбающаяся, меланхолически-мечтательная мать. А вот вальс оборвался, начался галоп – под него в Устах же преважно разделывали они с Лизой и Соней фигуры кадрили.

Глеб подошел, обнял мать сзади, поцеловал около уха: «Мама, Усты вспомнила!» Она обернула к нему тонкое, сейчас не такое важное, как обычно, лицо – полное любви и ласки.

– Да, сыночка, ты был вот еще какой маленький!

Она показала рукой невысоко от полу. «И кажется, бил иногда Лизу?» – «Нет, это уж ты на себя наговариваешь. Может быть, раз-другой… но в общем вы жили дружно».

Глеб здоровался с Вилочкой Косминской – худенькою, высокою девушкой, блондинкой, часто хмыкавшей носом. Из другой комнаты выглядывали усы Артюши.

– Мама, – спросила Лиза, – ты любила Усты? Мать улыбнулась.

– Мы жили там очень скучно.

– А нам с Глебом нравилось. Глеб, правда, там хорошо было?

Глеб ответил серьезно и как бы задумчиво:

– Лучшее время жизни.

Мать взяла Лизину голову руками, пригладила выбившуюся кудерьку.

– Слава Богу, вам хорошо было. Вилочка хмыкнула носом.

– Господа, чай начинаю разливать.

Мать поднялась, все двинулись в столовую. Усты, на мгновение выплывшие – для одних заря, для других заточение, – вновь канули, чтобы дать место другому.

А другое это – столовая. В студенческом синем сюртуке, с золотыми пуговицами, с бобриком на небольшой голове заседал уже там Артюша, пил чай с блюдечка и, подмигивая не то самому себе, не то всему миру, напевал:

начало песенки, продолжения которой лучше бы мать и не знала: впрочем, дальнейшего он при ней и не изобразил.

Чай вышел довольно веселый. Мать не стесняла. И сама нынче была в хорошем расположении: она с детьми, дети ласковы, молодежь тоже приличная. Мать раза два даже так рассмеялась, что Лиза бросилась ее целовать, пощекотала у шеи, как в детстве делала, в знак восторга.

Вспоминали опять Шаляпина. Рассказывали о нем матери. Артюша вдруг вскочил, присел на корточки и как бы в восторге три раза обернулся вокруг себя самого. Бешено крутил усы.

– Як на сцену выйде, як начне петь, то просто-таки… у-у, собачий сын, как поет!

Потом бросился целовать матери ручку, ухватил Глеба, с ним пытался танцевать. Вилочка краснела и улыбалась за самоваром. После чаю Лиза сыграла с ней в четыре руки увертюру «Кориолана». Мать слушала уже серьезно. Артюша тихо сидел. Ей приятно было – Лиза сделала большие успехи.

За ужином ели окорок, приехавший с матерью из Балыкова. Долгий путь – знатный гостинец. Чокнулись и наливочкой за здоровье матери.

– Дай, Боже! – сказал Артюша. – И почаще к нам в Москву наезжать. Глеб, за маменьку! Глеб, коллега! Я Университет, вы Техническое. Вместе и рядышком. У нас забастовка буде, то вы поддержите, у вас что-нибудь, то и мы тут как тут, зараз развернемся.

– Какая забастовка? – спросила мать. – Разве предполагается что-нибудь?

Артюша быстро взглянул на Лизу, будто смутился.

– Это я так… вообще. Никакой забастовки и нет, а я просто на случай… по-товарищески.

– Да, я что-то слышал, – сказал Глеб рассеянно, – будто у вас неспокойно.

Вид у него был такой: слышал да мало заинтересовался.

Разошлись в начале одиннадцатого. На углу Арбата и Староконюшенного Глеб нанял извозчика – завезти мать на Неглинный, а самому дальше, в Гавриков. Вечер был не холодный. Порошил снежок, не то метель, не то оттепель. Глебу было приятно ехать с матерью. У Ечкинского подъезда она его перекрестила, извозчик затрусил далее, по Трубе, где когда-то видел Глеб герольдов коронации, к Сретенке, Красным Воротам. Москва была уже тиха, пустынна. Деревней и метелью веяло с Рождественского бульвара, чем дальше ехал Глеб, тем более завозил его извозчик в темень, глушь ночи. «Ах, скажите вы ей, цветы мои…» – как мило мать играла, как все далеко, Усты, детство, счастье.

«Ну, во всяком случае прекрасно было».

В это самое время мать, раздеваясь в своем номерке, думала о другом. Через два дня надо уже трогаться. Вновь Балыково, сосны, думы. Вновь дети далеко. А сегодняшний вечер был очень приятен. Все-таки…

Что это говорил Артемий о забастовке? Какая забастовка? Из-за чего? А если и в Техническом, у сыночки??

Мать отлично знала, что ни в пользу и ни против забастовки ничего не могла сделать. Все же появилось ощущение, что чего-то она в Москве не доделала – пожалуй, самого главного. Опять она ворочалась. Заснуть было трудно.

Глеб сидел в чертежной над листом ватманской бумаги – подшипник глядел оттуда. Сережа с бобриком своим на голове, в веснушках, проводил на чертеже пунктир. В огромное окно сияло небо – весеннее уже, лазурь с кисейными облачками. На той стороне, за Яузой, деревья еще голые, по-мартовски острые – синяя пестрядь бежит от них по земле. Когда облаком прикроется солнце, все темнеет. Скучными становятся рыжие Кадетские корпуса. Анненгофская роща, направо, хмуро синеет соснами. Но опять прыснет светом – опять радость, трепет, струение.

В другое время Глеб взволновался бы весной, молодость заговорила бы томлением пронзительным. Но сейчас он в равнодушии подшипников, винтов, гаек. Вокруг юноши тоже не видят ничего, кроме циркулей и линеек. Все они делают так называемое дело, серьезны, внимательны. И это тоже называется жизнью – в некоторой прописи изображено: «молодые люди учатся, чтобы стать инженерами».