Борис Зайцев - Том 4. Путешествие Глеба

Лиза весело тряхнула челкою – будто в треволнениях за Артюшу ее утешало поведение Глеба.

– Ты всегда был такой консерватор… А теперь вместе со всеми, отлично.

Лиза не договорила, но могла бы добавить: вместе с Артюшей и его друзьями – с истинными борцами за прогресс и просвещение.

Лера сидела покойно. Незаметно, чтобы участие или неучастие Глеба и Артюши в забастовке сколько-нибудь ее занимало. Она поднялась.

– Значит, мы в четверг будем разучивать эту арию? Лиза рассеянно ответила:

– В четверг… да. А почему же вы уходите?

– Maman будет ждать. Она такая нервная. И кроме того, она говорит, что теперь скоро начнется бунт.

Лиза и Вилочка засмеялись, как две вполне современные и прогрессивные барышни.

– Ах, Лера, как это ваша maman еще пускает вас сюда? Лера тоже засмеялась – довольно милым, как Глебу показалось, смехом.

– Maman и боится, это верно. Но я утешаю ее тем, что мы кроме музыки ничем не занимаемся.

Глеб пожал на прощанье ее руку – нежная, как бы тепло-пахучая волна прошла по нем. Он улыбнулся – не зная чему. Лера тоже улыбнулась – плавной походкой своею ушла.

– Она немного поет, – сказала Лиза. – Мы ей аккомпанируем иногда. Дома у них скучища, вот она к нам и ходит. Maman, papa… смешные. Он председатель суда, по гражданскому отделению, а мать такая… знаешь, в кудряшках, на овцу похожа. Тонная дама, с французскими фразами. Государь Император, визиты… Но не шикарные совсем. Живут в небольшой квартирке, на Волхонке.

– Мать дура ужасная, – добавила Вилочка. – Впрочем, и Лера не далеко уехала.

Лиза улыбнулась.

– Ничего, мы к ней привыкли. Да и держится она с нами очень мило.

Глеб посидел у них, но недолго. В передней Лиза поцеловала его.

– Глеб, а если тебя арестуют? Вилочка вспыхнула.

– Лиза, не каркай.

Глеб с видом философа надел студенческую фуражку – что же, чаша с цикутой не так страшна.

– Арестуют так арестуют. Значит, судьба.

С тем и ушел. И неторопливо направился по Арбату, мимо Николы Явленного, Арбатскою площадью, по Воздвиженке к Университету. Мартовский закат пылал за Дорогомиловом – один из романтических закатов Москвы, весеннее ее сияние, не в первый раз сиявшее, Глебом в первый раз принятое. Московские закаты, юность, треволнения! Вот он шагает по Воздвиженке, близок угловой «Петергоф», направо, за стеной, Архив иностранных дел, в розовом небе голы еще ветви тополей в саду его. Прямо подъем в Кремль, Кутафья башня, в Кремле слепительно горит стекло в здании над стеной. Горят золотые купола, кресты. Там, правее, за Моховой Волхонка. Там именно эта Волхонка с maman, тесной квартирой, юристом-отцом.

А надо сворачивать влево. Пройдешь мимо нового Университета, на углу образ св. Татианы с лампадкою, украшает он полукруглое здание. На той стороне Манеж – низкий, тяжело-неуклюжий. Сюда загоняют бунтующих студентов – кроткая великомученица прямо на них смотрит. «Арестуют так арестуют», – сказать пред барышнями легко, а собственно, радости нет. Какая радость? Вот так бы идти, мечтательным вечером, задумчивым юношей – это дело. А сесть в тесноту, за решетку, в компании Клингеров, других разных?

Стало тоскливо. Ах, как все странно! Завтра опять ходить по десятку, звонить у неизвестных подъездов, разговаривать с людьми, которые, может быть, вовсе не желают тебя видеть?

Все равно, взялся – мудрить поздно. Глеб вскочил на конку – не торопясь, погромыхивала она в края Гаврикова переулка.

«Молодой барин» около Разгуляя оказался изящным юношей. Он встретил на следующее утро Глеба любезно, во всем с ним согласился – будто остался даже доволен, что не надо ходить на лекции и в чертежные: да, он тоже за забастовку! Если бы Глеб знал, что зимой занимался он преимущественно бегами и опереткой, к экзаменам вовсе готов не был, сочувствие это еще менее удивило бы его. Вот и белоподкладочник, а поддержал.

От него Глеб отправлялся по другим. Кого заставал, кого нет. Большинство забастовке сочувствовало. Глеб держался серьезно, говорил везде приблизительно одно и то же и с каждым новым повторением оно меньше ему нравилось. Он был согласен с тем, что говорил, но хотелось ли ему говорить, кого-то убеждать? Да и слова, которые произносил, – принадлежали ли именно ему? Был ли он сам сейчас вполне Глебом?

Вернулся домой в настроении смутном. Поел один, зашел к Клингеру. Табачный дым, суета. Дали еще новые адреса: «Коллега, потрудитесь обойти и этих» – значит, опять шатание… Вот так день! Будто и наполненный, минуты свободной нет. Да… но все-таки…

Таисии Николаевны вечером дома не оказалось. И Сережа не заходил. Ну, да что же Сережа, Таисия – это обычная жизнь, каждодневная, а теперь началась новая, новые люди, иной воздух, вот и он сам чем-то другой.

Ночь спал неважно – нервно, все просыпался, все щемило что-то сердце. Вспомнил мать, Балыково. Вот где сейчас покойно! Мать раскладывает пасьянс, отец набивает папиросы. Пожалуй, началась тяга…

Встал мало отдохнувший. После кофе опять тронулся. «Обойду этих – и будет. Что это, правда, подряд взял?»

Идти довольно далеко – на Золоторожскую. В неприглядном домишке отворили не сразу. Вышел студент в пенсне, косоворотке, встревоженный, недовольный. В полуоткрытой двери, в глубине, мелькнули профили в пиджаках и тужурках – синий табачный дым, как вчера у Клингера, окурки. Дверь быстро захлопнули.

Глеб объяснил цель прихода. «М-м, вас послали?» – «Да, вот ваш адрес». Хозяин сжал узкие, сухие губы. «Вижу. Болваны!» Глеб не знал что сказать. Но неприятно себя чувствовал. «Может быть, это ошибка?» – «Не ошибка. Разумеется, я Кропотов. Но скажите посылавшим вас, что они ослы. К Кропотову с такими глупостями не посылают! Вы первокурсник? Ну, конечно, вы и ни при чем, а они должны знать…» Тон его был такой, что вот полный генерал получил бессмысленную бумагу от каких-то прапорщиков. Как же не возмутиться! «А теперь, извините, я занят».

Глеб вышел несколько раздраженный. Какой-то знаменитый Кропотов, матерый волк революции, с которым первокурснику и разговаривать невозможно! Пожалуй, он сам вроде вождя, заместитель или председатель, а к нему разлетелись. И что это за подозрительные субъекты у него? Тайное заседание?

Для следующего адреса надо было пересечь пустырь – здесь называли его Плац. Вдали Анненгофская роща, справа завод Гужона – там делают гвозди, катают рельсы. А на плацу никого. Глеб шел тропкой, завод гремел вдали, но это не было милое Людиново. Ни леса, ни озера! Пустыня, вагонетки, шлак. Визжит железная пила, дым валит из огромной трубы. Стеклянная крыша мастерской осветилась снизу: выпускают расплавленную сталь.

Опушка рощи – песочные ямы. Вроде пещер. Валяются пустые жестянки, клочья газет. Сосны гудят. Темные типы бродят здесь вечерами – женщинам лучше подальше от этих мест.