Борис Зайцев - Том 4. Путешествие Глеба

– Дядя Геня, ну какой ты милый… Смотри, как бы я и с тобой не заплакал. Ты ведь для меня тоже детство, Москва, Земляной вал…

– Ну это, уж знаешь, насчет слез… – мы мужчины. Это уж слишком.

Барон вдруг засмеялся, почти детским смехом.

– Ах, что я вспомнил! Какой пред тобой грех, вот теперь и покаюсь.

И рассказал, как давно, в мирные времена, еще мальчишкой, зашел он раз в кабинет Геннадия Андреича на Земляном валу, стал там рассматривать восковые слепки монет, что-то двинул неосторожно, слепки эти упали и некоторые разбились.

– Мне было лет восемнадцать, но я боялся тебя как огня, и говоря попросту удрал, месяц в доме не показывался, а обвинили во всем кота, будто бы он к тебе в кабинет забрался и свалил. Ты очень рассердился.

Геннадий Андреич улыбнулся.

– Помню. Так это ты тогда натворил…

Барон еще раз его обнял и ушел. Никогда не был он, конечно, близок, но сейчас удалялся с ним тоже осколок давнего. И Геннадий Андреич не без задумчивости продолжал заниматься своим делом, в окне же летел снег, тихими, крупными хлопьями – тихо все укрывал. Перед сумерками он оделся и вышел.

Кроме обычного своего путешествия в музей и домой обратно, редко выходил теперь Геннадий Андреич в город. Но сейчас надо было зайти на Кузнецкий, в книжный магазин: хотел купить к Рождеству Пушкина одному из внуков.

Москва сильно изменилась. В некоторые ее части он и вообще бы не пошел: на Сухаревку, где снесли Сухареву башню, на площадь Храма Спасителя, золотой купол которого некогда издали, за двадцать верст блестел над Москвой, в туманном сиянии: теперь на его месте зияла дыра, обнесенная забором.

Сейчас тоже невесело было проходить мимо пустого места Иверской часовни. Но прошел. И пересекши Театральную площадь – над Большим театром, на фасаде, все еще неслись победоносные кони – мимо прежнего Мюра и Мерилиза вышел на Кузнецкий мост.

Снег усилился, сумерки надвигались. Непрерывность белых хлопьев, их беззвучность, как бы невесомость, придавали некую таинственность самим местам. «Заносит и заносит, так и меня скоро занесет на Введенских горах…».

Пушкина в книжном магазине он достал без затруднения. Надев пенсне, рассматривал и другие книги, современных авторов. (При виде Маяковского содрогнулся, подавляя вздох, отошел.) Неожиданно глаза наткнулись на название: «Белый свет» – легкая нервная волна вдруг прошла по нем: на обложке стояло имя Глеба. Он взял книжку.

– Это антиквариат, довоенного издания, – сказал заведующий. – Несколько экземпляров осталось.

– Вижу, вижу…

Геннадий Андреич почти ничего не читал Глеба, считал его тоже «модернистом», и не близким. Но сейчас его имя взволновало. Все-таки муж Элли, отец Тани. Он купил и этот «Белый свет». («Напишу Елене в Париж, ей, конечно, будет интересно».)

Когда вышел из магазина, уже стемнело. Как и в прежние времена, блестели сквозь снег фонари Кузнецкого и шаги едва слышались: едва поскрипывали зимние его калоши по спокойно нараставшему на тротуаре снегу.

На углу Неглинного худенькая женская фигурка остановила его.

– Не узнаете?

Из-под старомодного капюшона выбивались полуседые волосы, знакомые глаза ласково светились.

– Аделаида Антоновна, батюшки мои, как не узнать, как не узнать-с.

Знаменитая Занетти взяла его под руку.

– Я могу пройти с вами немного вот тут по Неглинному? – говорила она с легким иностранным акцентом. – Если бы я была молодая, я могла бы вас компрометировать, но теперь ничего.

– Идемте, идемте-с, очень рад встретиться. Ну, как вы, как ваша Катенька?

Дмитрий Дмитриевич умер два года назад, так из Москвы никуда и не бежав – умер вовремя, до него не успели еще добраться. На его похоронах Геннадий Андреич был. Видел иногда и Аделаиду. Но редко. А теперь искренно обрадовался, встретив ее.

– Катенька служит в Комиссариате иностранных дел. Ничего, а я уроки даю, ничего, вы замечаете, мы не погибаем. Я получаю сорок два рубля в месяц.

Геннадий Андреич улыбался.

– Блестяще. Замечаю. Слава Богу!

– Как это у вас в церкви поется: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение…». Я хотя иностранка, но Дмитрий Дмитриевич это любил, он очень любил, и я поэтому знаю…

Так шли они по Неглинному, неторопливо разговаривая, все более белея от снега, все неслышнее ступая по его нарастающему покрову. Пересекли Софийку, приближались к Театральному проезду.

Занетти обернулась в сторону театров.

– А вы помните, я ведь неплохо танцевала?

– Танцевали божественно-с. Это я вам говорю.

Занетти остановилась, сделала легкий жест рукой в направлении театра.

– Да, вот там моя слава, и вообще, этот город Москва, здесь прошла моя жизнь… – довольно удивительно! Я была тут очень счастлива. Вы ведь любили Дмитрия Дмитриевича? Вы его друг, я знаю…

– Прекраснейший человек-с, я его всегда очень ценил.

– Знаменитая балерина… но представьте, счастлива я оказалась потому, что вот Дмитрий Дмитриевич так меня любил.

Они стояли на тротуаре, снег медленно и прохладно заносил их.

Занетти продолжала с неким как бы удивлением.

– Даже не понимаю, за что он меня так любил… Но вот все и прошло. То есть, эта счастливая жизнь, а не любовь. Любовь же всегда существует, и за гробом. И он меня по-прежнему любит – оттуда! Да, любит. И я его – отсюда. А уж теперь скоро встретимся.

Она вдруг улыбнулась, по-детски взяла рукой руку Геннадия Андреича у локтя и слегка погладила ее.

– Я рада, что вас нынче встретила, потому что вы его друг. Да, да, а в общем я заговорилась и зашла далеко, мне пора. И мне совсем в другую сторону.

Она пожала ему руку.

– До свиданья!

И вдруг тут же на тротуаре, точно стряхнув года, в шубке своей и калошах сделала то волшебное па, от которого замирал некогда Большой театр.

А потом, легко взмахнув ручкой, будто собираясь улетать, быстро и беззвучно потонула в снежной мгле.

Геннадий же Андреич взял извозчика. Потряхивая на ухабах, извозчик медленно вез его чрез Москву на Земляной вал. Геннадий Андреич прочно держал свой пакет с книгами. «Да, да, такая же осталась… Все в порядке. Несмотря ни на что-с…»

И ему было даже странно, но как-то и радостно, что вот на Неглинном, в полуголодной Москве, при убогой жизни, пред ним вдруг явилась волшебница.

Дом на Плющихе не весьма был наряден, но доволен удобен: двухэтажный, с просторным двором, разными сарайчиками, закутами, даже кой-где с зеленой травкой и собственной липой на дворе – половина ее свешивалась над чужим владением. Можно сказать о нем: средней давности особнячок в Москве, ныне обогнанный планетарным ходом истории.

Верх занимали Мстислав Казимирович и Собачка. Там же и мать. Ксану перевели вниз к Прасковье Ивановне, а в комнате рядом жила Евдокия Михайловна, специалистка по дефективным детям – худенькая, невысокая дама, скромно одетая, с остроугольным лицом и задумчивыми глазами.