Борис Зайцев - Том 7. Святая Русь

Жизненно самый сильный след остался у Леонтьева, не гения, принявшего монашество и монахом скончавшегося.

У Толстого полная, трагическая неудача.

Встреча с Оптиной Достоевского, кроме озарения и утешения человеческого, оставила огромный след в литературе. «Братья Карамазовы» получили сияющую поддержку. Можно думать, что и вообще весь малый отрезок жизни, оставшийся Достоевскому в жизни, отданный целиком «Карамазовым», прошел под знаком Оптиной.

Его жизнь кончалась вместе с писанием. В ноябре 1880 года последние главы «Братьев Карамазовых» были отосланы Каткову. 28 января 1881 года Достоевский скончался.

Последняя песнь «Рая» написана в Равенне в 1321 году. Это был последний год жизни Данте.

21 и 24 апреля 1956

На углу Большой Никитской и Моховой, в старинном невысоком здании, прямо на улицу глядел, под стеклом, с неугасимою лампадой, образ св. Татианы. Все очень скромное и старомодное. Отчасти и странно: почему облик молодой диакониссы, замученной в первохристианские времена в Риме, так вот явился в Россию XVIII века, освятил просвещение ее? Да, будто бы случайно: мать графа Шувалова звали Татьяной. 12 января 1755 года Императрица Елизавета подписала указ Сената об основании Московского Университета – покровительницей его и оказалась св. Татиана, день ее в темной Скифии праздновали как раз 12-го.

Разные бывают случаи, и не нам разгадать, просто ли случай, или не просто. Можно только сказать, что Скифия приняла римскую деву, как свою. Университет университетом (разное он давал), но сама дева таинственно отмеченная, вселилась в Россию как в родное свое – подумать: Рим и Россия! И ничего в Татиане от Рима Истории: все от смирения, тишины.

Безответных крепостных девушек часто звали в России Татьянами. Простонародно и скромно, Пушкин колебался, считал смелым назвать низким именем, чуть ли не рабским, Татьяну «Онегина». Но вот угадал. Прославил одинокую мечтательницу и жертву, с искаженною жизнью.

Татиана не для счастья, не для удач жизненных. Могли студенты в Москве веселиться в день св. Татианы, и Москва как-то улыбалась, прощала им в этот день их шумливость и глупости. А день-то ведь мученицы – но само имя Татьяны приходило не зря к тем младенцам российским, которые были крещены им: как бы обязывало. Точно на всех Татьянах лежал некий отсвет, особенный, но к России и тайной се глубине так шедший: нечто сеть от страдания, жертвы и высокого благородства в самом имени этом. Нигде, как в России не проявилось оно с такой силою. Никаких Татьян нет ни в Риме, ни в Византии. А по нашим просторам разлилось оно – впитало в себя смиренный цвет девичества нашего, мужество, твердость и неколебимость матерей – Татьян: могло, конечно, быть иногда по-иному, но как редко! Татьяна прошла по России незамутненная.

Вот Татиана, просто Татьяна в жизни, явившаяся в мир в конце прошлого века. Девочкой возрастала в глуши Жиздринского уезда, у родителей просвещенных. С детства была набожна. Десяти лет, молясь, видела Деву Марию. Позже училась в Петербурге, вступила в брак, родила сына. Брак оказался неудачен, но не расторгнут, хотя много жили врозь. Сын возрастал. Характером был в отца – труден, горяч, но благороден. Много душевных сил положила Татьяна на его воспитание – всю любовь и всю нежность. С мужем не была счастлива. Муж отходил, сын стал всем. С тем и жила, к началу войны основалась невдали от Москвы, в городе средней России. Завела школу, учила детей, отдавалась им вся. Сыну и детям. Сын попал, наконец, в Петербург, юношей вышел, во время войны, из училища в гвардию. В первый день революции назначен был на дежурство в полку. К воротам явилась толпа, он заградил ей дорогу. И тотчас же был заколот.

Татьяна узнала об этом через несколько дней. Тотчас выехала в Петербург. Нашла тело сына, вовсе нагое, истыканное штыками, замерзшее, в убогом сарайчике при помещении полка. С великим трудом, подвергаясь насмешкам и глумлению, похоронила его. Спокойствие, сила – в маленькой, худенькой женщине – не покидали ее. Вернувшись в свой город, сказала: «Значит, так Богу угодно. Могло быть и хуже». И с этого времени еще сильнее отдалась своему делу.

Позже трудилась в Москве – беззаветно, воспитывая обделенных Богом, убогих и слабоумных. Еще позже оказалась за рубежом и жила близ Парижа, при монастыре православном, такая же спокойная, худенькая, с огромными темными глазами. Дни и ночи вставали и проходили над Францией. Под благословением французского святого, в старинном аббатстве, населенном ныне русскими, трудилась вновь с детьми, ведя жизнь монашескую (хотя явного пострига не приняла). Муж находился в Польше, служил там.

Здоровье ее было уже надломлено. Болезнь истощала, она слабела, и в некий час ей пришлось все же бросить любимое дело и переехать в Польшу к мужу, в глушь: как некогда отец ее, муж управлял заводом. Там провела она несколько лет, понемногу тая.

Вот как описывает ее брат конец Татьяны:

«Вчера мне подали письмо ее, последнее. Как бы завещание. Была нездорова около месяца – «очень ослабело сердце, задыхаюсь. Временами становится лучше, а потом опять».

Пригласила священника. «Очень хорошо молился, причастил меня, и я прямо воскресла. И откуда силы взялись! Почти час стояла на коленях и ни сердца своего не чувствовала, ни голова не болела – понимаю мучеников». (Эти слова: «понимаю мучеников» в записи брата подчеркнуты.) «И вот сейчас, все еще в светлых и радостных чувствах и пишу тебе. Да, какая это радость причастие! Как все становится ясно, понятно, как все принимается!» И дальше: «Своим слугам Бог дает огромные, нечеловеческие силы, нечеловеческую радость, мир и любовь».

Брат вернулся с прогулки около 7 часов вечера, прочел и ему показалось, что это прощание. Так и вышло. Письмо пришло в те часы, когда в глуши Польши Татиана отходила.

Вот как описывает брат дальнейшее: «В Ментоне служили панихиду. Вечер был необычайной красоты и раздирательной печали. В пятницу Преображение – Таня очень любила этот праздник. Едем в Ментону к обедне, вынут частицу за Танюшу».

«На заре, когда я спал, жена проснулась и увидела Танечку – она прильнула с любовию к моему изголовью, была в беленьком платочке. Жена даже не испугалась. А потом, на другой день, мы проснулись утром, плакали и заговорили о Танюше – вдруг дверь тихо и бесшумно отворилась. Можно сказать – ветерок подул и отворил, но вот мы живем здесь два месяца и никогда не отворялась, а теперь отворилась, как только упомянули Танюшу».

«Таня ушла светло, так была готова, так созрела, полна была любви – и к Богу, и к нам, и ко всем вообще – особенно же страждущим, обиженным, униженным, несущим Крест. Помню, она говорила, что в молодости была слишком замкнута – в себе, своей вере, мистицизме. Мало замечала людей. Позже, с развитием углубленным, считала это своим грехом. И насколько знаю, в страданиях, неудачах и горестях жизни получила дар расширения души: открытие ее чужому горю. Ее уход теперь есть уход в высший мир из низшего».