Борис Зайцев - Том 8. Усадьба Ланиных

Генерал. А-а, кроме удовольствия ничего мне не доставляли.

Лапинская (Машину) . Дяденька, Иван Иваныч, сядьте ко мне поближе.

Машин (берет стул, придвигает его к краю дивана) . А вы что же нынче… не тово, не щебечете?

Лапинская. Это птицы щебечут, а уж мы просто разговариваем.

Машин. Я понимаю, да ведь так… как вы барышня… и выразился.

Лапинская. Голубчик, Иван Иваныч. По-старинному, с изяществом!

Саламатин. Внимание, господа!

Анна Гавриловна, аккомпанируя себе на гитаре, начинает цыганский романс. У нее голос небольшой, низкий, но приятный. В середине романса приотворяется дверь из залы. Там стоит Перелешин, слегка дирижирует. Он очень увлечен, и вполне серьезен. По окончании – аплодисменты.

Перелешин (тоже аплодируя) . Ручку! (Подходит.) Старый цыган Илья приветствует. (Целует руку Анне Гавриловне.) Эх, Москва, голубушка, Яр, Стрельна. Что деньжищ! ах, что деньжищ!

Анна Гавриловна. Вы ведь сами поете?

Перелешин. Масло, молочишко из имения – все там осталось… Векселишки, то-се… А теперь не пою. Был голос, но до свидания. Меццо-сопрано пропит-то… Там мараскинчики, бенедиктинчики…

Ариадна (Анне Гавриловне) Еще спойте!

Перелешин. Вот, например: «Мой костер в тумане светит».

Ариадна. Гадость!

Перелешин. Не нравится? Виноват. (Наливает себе ликеру) Своих ошибок не скрываю. (Пьет.) И не стыжусь. Виноват.

Анна Гавриловна. Я спою романс. (Задумчиво) . Давно, когда еще я моложе была, меня научил, т. е. при мне пел, один мой знакомый. Тоже помещик.

Берет гитару и начинает. Перелешин опять слегка дирижирует. В комнате очень тихо. Романс кончается словами: «Когда б я смел, когда бы мог я умереть у милых ног». Окончив, Анна Гавриловна быстро встает и выпивает рюмку коньяку. Никто не аплодирует.

Генерал. Очень мило, хотя и… раздирательно. (Слегка похлопывает в ладоши.)

Анна Гавриловна. Сказать правду, меня эта вещь волнует.

Лапинская (Машину) . Дяденька, отчего так жалостно?

Машин. А… да… вы, как барышня.

Лапинская. Цыганщина проклятая! (Ударяет кулаком по ручке дивана.) Возьму, и зареву сейчас. На весь дом.

Игумнов. А! Вот мы как.

Лапинская. Да, так и так, господин Игумнов, Сергей Петрович.

Ариадна. Чушь это все. (Передразнивая) . «И умереть у милых ног». Скажите, пожалуйста. (Резко.) Сказки, басни! Никто ни у чьих ног не умирает. Необыкновенно изящно, поэтически: прийти – и тут же умереть, у самых ног. Ах, все это вранье. Кто действительно хочет умереть… (Замолкает.) Да и черт с ней, с любовью. Все навыдумали. Ничего нет.

Лапинская. Ар-риадна, не завирайся.

Ариадна. Молчи, Лапа. Ты девчонка.

Лапинская. Не так, чтобы очень.

Ариадна. Ничего нет. (Встает. Лицо ее бледно и измученно) Когда узнаешь это, страшно станет. (Озирается) . Все куда-то уходит, и вокруг… призраки. (Приближается к письменному столу, где сидит Полежаев.)

Полежаев. Ариадна, больна? Что с тобой?

Ариадна. Мне нынче тридцать три года. (Берет книгу, которую раньше смотрел генерал.) Старинная книга, в золоченном переплете… моего ученого мужа… Любителя наук и искусств, который пишет сочинение «О ритме у Рафаэля». (Книга выскальзывает и падает.) И еще вокруг много разных изящных вещей и людей… Но (обращаясь к генералу) , но, но, но…

Игумнов (Лапинской, указывая на Ариадну) . Неправду говорит. (Наливает себе и Лапинской вина. Чокаются.) «И умереть у милых ног».

Лапинская (Машину) . Что надо сделать, когда вас разлюбили?

Машин. Вот… вы… барышня… опять.

Лапинская. Нет, пожалуйста.

Машин. Да уж как сказать… ежели… да… (Делает жест рукой, будто кого-то отводя.) Тогда чемоданы… укладывать.

Игумнов. А ежели тебя и не любили никогда, ну, а ты сам… Э-эх, жизнь наша малиновая!

Машин. Это уж, батюшка… (Улыбается) Что уж тут! (Разводит руками.)

Лапинская (задумчиво) . Если тебя разлюбили, то – чемоданы укладывать.

Саламатин (в балконной двери) . Э, да позвольте…

Ариадна (медленно раздвинула портьеру. Там видно зарево) . Усачевка горит.

Перелешин. П-жа-р-р! И никаких рябчиков.

Игумнов (вскакивая и оборачиваясь) . Фу, черт. Как полыхает.

Все толпятся у окон. Слышны возгласы: «А не Гаврюхино?» – «Нет, Гаврюхино правей».

Саламатин (Ариадне) . Это далеко?

Ариадна. Две версты. Летником ближе.

Саламатин. Едем.

Ариадна. Нет. Не хочу.

Лапинская. Если тебя разлюбили…

Игумнов (взволнованно) . Тут насосишко есть… в ваш автомобиль можно?

Саламатин. Есть! Через пять минут трогаемся, через десять там. (Оборачивается к Ариадне.) У руля сам.

Игумнов. Сейчас. Переоденусь только. Леонид, твои сапоги надеваю. (Уходит.)

Ариадна (Саламатину) . Сергей хоть помогать будет… А вы?

Саламатин (вспыхивая) . Нынче ваше рождение. Не хочу ссориться.

Генерал (направляясь к выходу на террасу) . Чисто русская картина. Горит деревня, но мы, баре, обязательно должны принять участие. Ибо и насосы, и таланты, и альтруистические чувства – все у нас. А-ха-ха… Не могу утерпеть. Иду, летничком.

Ариадна (садится в кресле у открытого окна) . Идите, друзья, кто куда хочет, я не двинусь.

Одни – чтобы идти, другие, чтобы удобнее было глядеть, – все выходят на балкон. Остается Перелешин у столика с вином.

Перелешин (наливая рюмку) . И пусть волнуются. (Выпивает) Уд-дивительно, как полирует кровь.

Ариадна (как бы про себя) . Страшен пожар в деревне. Господи, детишки как бы не погорели… (Встает, холодно.) А впрочем… не все ли равно? (Перелешину) . Философ – знай себе потягивает.

Перелешин. И прав. Пожар прогорит, и никаких рябчиков.

Ариадна. Аркадий Карпыч, знаете вы, что такое смертная тоска?

Перелешин. Когда по векселишке платить нечем.

Ариадна. Мне рассказывали, у одного человека зуб болел двое суток. Это в деревне было, помочь некому. Он ходил, ходил, да из револьвера себе в голову бац. И все тут.

Перелешин. Надо было иодом.

Ариадна. Уж не знаю. (Минуту молчит, потом оборачивается на зарево) Боюсь я пожаров.