Валерий Тарсис - Палата № 7

Что же мне еще о себе сказать Вам, - я должна все Вам сказать, потому что Вы один можете решить, достойна ли я большой судьбы. Хотя обреченная, но еще не пропащая. Мне кажется, что я могу еще пошуметь и позабавить мир, - разумеется, не в нашем иезуитском монастыре, - может быть, даже осчастливить моего американского претендента. Ведь осчастливить хотя бы одного человека - тоже достойное дело, вероятно, более достойное, чем сделать несчастными двести миллионов рабов. Я поручила адвокату Шипову хлопотать, чтобы меня отпустили в Америку к моему жениху. В награду обещала не забыть его, по крайней мере, три года. Он писал мне, что вспоминать мне придется о покойнике.

Все думают, что я страстная, чувственная. Не знаю, может быть, это и зарождалось во мне. Но я не выношу похоти и вожделения. А наши рыцари не способны на настоящую страсть, как Митя Карамазов или сам Достоевский помните, его безумный роман с инфернальной Аполлинарией Сусловой? Вероятно, все его героини чем-то на нее похожи? Но мы ее так мало знаем. Мне кажется, что и я на нее похожа.

Я тоже могу еще долго мучить людей. Но желания убывают. Наша жизнь так бедна, стандарт-на, безнадежна и ограничена, что убивает самое желание жить. Такие, как я, - излишняя роскошь для советской действительности. "Без излишеств!" - вот её лозунг. А ведь искусство, красота, инфернальные женщины - всё это излишества, без которых жить не стоит.

Мне еще хочется быть хлыстовской богородицей, как Марина из Клима Самгина, хотя я сов-сем, совсем другая. Горький тоже любил инфернальное Вы заметили, все его героини далеки от революционных идеалов. Жаль, что я все--таки никому счастья не принесу. А ведь могла бы..."

Я полюбил Наташу Ростову. Ведь она теперь моя героиня. Даже единственная. Красавица, которая ходила к Коле Силину, больше не показывается. Я спросил его:

- Горько?

- Разве может быть горше? - спросил он удивленно. У него всё время удивленный вид, словно он не верит тому, что живет.

- Но потеря... и такая?

- Вы думаете, что я могу еще ощущать потери? Я даже больше говорить не могу. Простите...

Но у меня есть еще одна героиня - Зоя Алексеевна. Однако она мне не родная, как Наташа Ростова. Наташа - целиком моя, моя плоть и кровь, моя душа, а Зоя Алексеевна подсознательно хочет со мной породниться, но не может. Она приближается ко мне трудным извилистым путем из чужого мира, враждебного... И у меня нет уверенности, что она сумеет вырваться оттуда.

И вообще, - признаться, - трудно мне с новыми героинями: они не знают, куда они идут, и я тоже не знаю.

9

БЕГСТВО В НИКУДА

Тогда я не знал, что огромные массы народа могут быть отравлены и погублены одним единственным человеком и в свою очередь отравлять и губить честных людей, - что нередко массы, однажды обманутые, продолжая коснеть во лжи, хотят быть снова обманутыми и, поднимая на щит всё новых обманщиков, ведут себя так, как вел бы себя бессовестный и вполне трезвый злодей.

ГОТФРИД КЕЛЛЕР

Прочтя эти слова гениального швейцарца, Зоя Алексеевна пришла в такое волнение, что не могла усидеть на стуле и принялась ходить взад и вперед по комнате, и мысли, как лава из внезапно вспыхнувшего вулкана, начали заливать ее голову и сердце.

Ей все больше казалось, что в этих словах выражена с исчерпывающей полнотой и ясностью история ее жизни и вся история ее родины после революции. Она начала прозревать. Словно туманная пелена сползала с неба, солнце озарило все вокруг, и стали видны зеленые окрестности, и синяя бездонная пучина вселенной. И как всегда бывает в такие минуты прозрения, нахлынули воспоминания о начале жизни, потом пошли поиски того перекрестка, откуда она свернула в эти непроходимые джунгли и теперь мучительно искала выхода и спасения. И снова перечитывала слова Келлера.

- Да ведь так оно и было, - повторяла она, не замечая, что начала говорить вслух, - огром-ная масса народа нашего была отравлена одним-единственным человеком, - это продолжалось четверть века. И яд впитался так глубоко, что все мы продолжаем коснеть во лжи этого иезуитского социализма, уже сами хотим быть обманутыми и поднимаем на щит новых обманщиков...

- Что ты там бормочешь? - раздался надтреснутый, - будто шагал кто-то по битому стеклу, - голос Христофора Арамовича.

- Разве?

- Заговариваться стала? Смотри, как бы сама не попала в палату № 7 эта палата у всех теперь на языке.

- Тебя это волнует?

- Разумеется. Что скажут люди? Общественность! Я - глава семьи.

- Но какая у нас семья?

- До этого никому дела нет. Семья - и всё. Советская семья должна быть образцовой, примерной.

- Пожалуй. Она уже является примером полного распада семейной жизни.

- Такие обобщения не делают чести советскому врачу. Только помогаешь идейным против-никам. Вот у вас там сидит Алмазов, - недавно вышла его книга за рубежом, все наши враги подняли ее на щит. Он тоже делает такие обобщения... Да - фрукт! Горжусь, что подписал приказ о его водворении в сумасшедший дом.

- Да... значит, это ты... А я всё время думала, какой же это подлец взял на себя добровольно роль палача...

- Как ты смеешь? - топнул ногой Бабаджан.

- Уходи, гадина! Я еще с тобой сочтусь.

Бабаджан что-то буркнул и ушел.

* * *

На следующий день Зоя Алексеевна дежурила. День выдался тяжелый, хлопотливый... Стоял конец октября, та унылая, неприглядная поздняя осень, когда деревья, потеряв свой многоцветный наряд, выставляют напоказ почернелые оголенные сучья и напоминают старых кокеток, снявших вечерний туалет, грим и видящих в зеркале отвисшие складки морщинистой кожи, торчащие ребра, уродливые лица, потускневшие глаза.

Это время было всегда особенно тяжелым для персонала психиатрических больниц. По давно установившемуся обычаю, перед октябрьскими праздниками в больницы прибыли тысячи новых пациентов. Это все был элемент неспокойный, ненадежный, - ну, из тех, которые могли бы испортить праздники, пробравшись в ряды манифестантов и крикнув: "Долой коммунизм!" К этому же разряду принадлежали алкоголики, шептуны, распространявшие слухи, что вскоре снова повысятся цены, и любители побеседовать в очередях за лапшой, пшеном, баранками, хлебом - очередей становилось всё больше.

Люди спали всюду: в коридорах, на полу, на столах... Снова появился Дормидонт Ферапонто-вич Фиолетов в своем неизменном колпаке из листов "Крокодила".

- Опять попался... А вы всё отбываете... Как попал? Очень просто. Знаете, перед праздника-ми, по ночам на Красной площади воинские части, физкультурники репетируют манифестацию народной любви и восторга к властям предержащим. Ну, я тоже решил принять участие. И, придя в восторг от всего этого, решил крикнуть один из популярных ленинских лозунгов, вспомнить старину, и крикнул: "Долой самодержавие! Да здравствует Свобода!..." Голос у меня зычный. Эхо прокатилось до самого Василия Блаженного. А тут, откуда ни возьмись, - блюститель порядка. - "Вы что тут, гражданин, безобразничаете?" - Как, это, - говорю, - безобразничаю? С каких пор провозглашение ленинских лозунгов стало безобразием? - "Несвоевременно, говорит, - провозглашаете. А ну-ка дыхните." - Дыхнул. "- Ну, гражданин, пожалуйте." - Куда, - спрашиваю. - Я не пьян, не нарушаю порядка. "- Я и не говорю, что вы пьяны, а направлю вас по месту назначения". - Ну, я спорить и пререкаться не стал. Место назначения мне известно. Отчего не провести праздник с хорошими людьми?..