Александр Грин - Том 4. Алые паруса. Романы

Сорок лет назад она готовила для Мигунова молочную кашицу. Поэтому Мигунов нисколько не удивился, услышав:

– Вам что здесь нужно, Варвий?

Это был голос занятого человека, с оттенком досады. Ефросинья даже не обернулась. Крылатку с капюшоном, зонтик, очки и яркие щечки Варвия она отлично видела в безукоризненном блеске медной кастрюльной выпуклости.

– Как устроено… э… – застенчиво сказал Мигунов, – устроено тут с плитой? Как она топится? Не выпадают ли на пол угли? Вот это я хотел посмотреть.

– Угли? – спросила старуха, с неодобрением игранув своими выразительными лопатками. – А что вам угли?

– Вы живете в своем мире, – кротко продолжал Мигунов. – Вы целиком ушли в хозяйство, кухню и тому подобное. Я не осуждаю. Но я, пользуясь вашими хлопотами, имею свободное время, в течение которого читаю газеты. А читать газеты – значит жить общественной жизнью. Вот почему мне стало известно, что сегодня ночью произошло еще три пожара. Во-первых, сгорел только что отстроенный дом в три этажа, милая Ефросиния. Это – кое-что; во-вторых, истреблены огнем восемь товарных складов. И, в-третьих, – от театра «Спартак», на Лунном бульваре, остались дымящиеся развалины. Таково действие огня. Я мнителен, Ефросиния. Сознаю, это мой недостаток. И я зашел посмотреть – зашел мысленно представить, не выпадают ли из плиты угли, и, если выпадают, то не могут ли они произвести пожар. Вот все. Я совсем не хотел вмешиваться в ваши дела.

– Бывает, что угли и выпадают, – сказала, смирясь, старушка, – но как вы знаете, – здесь каменный пол. С этой стороны вам нечего бояться, Варвий.

– Я тоже думаю, – подхватил Мигунов, – и я очень вам благодарен, что пол… гм… каменный. Я хотел только взглянуть, на всякий случай, конечно, – так, ради… не знаю ради чего, – нет ли среди каменных плит пола какой-нибудь щели… гм… обнаженности, так сказать, деревянных частей…

Здесь незамужнее сердце Ефросинии перебило Мигунова со строгостью самого революционного закона, которому он служил:

– Вы удивительно неприличны сегодня, Варвий! Что вы хотите сказать этими словесными выкрутасами?

– Какими выкрутасами?

– Можно притворяться, что не понимаешь, но вам любой ответит, что слово, которое вы употребили в отношении деревянных частей, – слово неприличное, ужасно грубое слово.

– Я ошибся, – встрепенулся Мигунов. – Я хотел сказать: – не попадет ли уголь на дерево. Кроме того, – продолжал он, со страхом наблюдая усиленную деятельность лопаток, но решаясь уже выговорить все сразу: – Когда вы ходите со свечой в кладовую, не грозит ли опасность с этой стороны, в виде могущей вспыхнуть паутины, бумаги и подобных вещей, легко охватываемых огнем? Быть может, какой-нибудь предохранитель…

Неизвестно, что подумала при последнем слове старая кухонная фея, но она фыркнула. Мы не хотим сказать этим ничего плохого о ее нравственности. Она фыркнула от презрения к умственным способностям Варвия Мигунова.

– Так вы думаете, что это случайность? – спросила она, оборачиваясь к Мигунову с раскрасневшимся от огня, язвительно играющим лицом. Тут она заглянула в ложку, которой мешала соус, и вкусно облизала ее. – Я не читаю газет, но мне кошка на хвосте приносит. И ворона. Да-с! Они тоже живут «общ-ще-ст-т-венной жизнью». Златогорск горит две недели. В городе сгорело восемнадцать зданий. А вы твердите о какой-то неосторожности! – Ефросиния обвела взглядом кухню, точно следя, не летает ли где эта смехотворная неосторожность. – Я говорю, что не вижу неосторожности! Я вижу злодеяние. Упорное, систематическое злодеяние черных злодеев! Ваша обязанность, как судьи – схватить и казнить этих злодеев немедленно, иначе вы тоже преступник!

Хотя Мигунов был только делопроизводитель или, вернее, архивариус, Ефросиния не сомневалась, что служить в здании Златогорского суда значит быть судьей.

– Преступник?! – вскричал Варвий. – Повторите это еще раз, прошу вас! Но, – прибавил он поспешно, так как старуха из упорства могла повторить что угодно, сколько угодно раз, – известно ли вам?..

– Схватить и казнить, – перебила старушка, энергично поджимая губы. – Не давая пощады! Немедленно!

– …известно ли вам? – сказал Мигунов, воровски вкладывая эти слова в перерыв дыхания Ефросинии, но его остановил, остановив также боевое движение острых лопаток Ефросинии, громкий, как град, звонок.

Колоколец, висевший у черной двери на лестницу, затрепетал с силой необычайной; Ефросиния открыла дверь, и в кухню вошел человек с портфелем, худой, в черной огромной кепке и обвисшем пальто, коричневом с синей клеткой. Он был рыж, веснущат и нервен. В его движениях не было ничего положительного. Он не вошел, а как бы быстро ввернулся боком, перевернувшись на месте, и стал без нужды рыться в карманах пальто, затем поздоровался, уронив кепку.

– Дождь, – быстро сказал он голосом сморкающегося, – проливной дождь. Добрый вечер, талантливая и суровая Ефросиния! Здравствуй, Варвий! Хотя я долго звонил с улицы и мог бы уже давно поздороваться с вами.

– Прости, Берлога, – сказал Варвий, беря от старого друга шляпу и портфель, – но я только что вернулся со службы и имел хозяйственный разговор. Ты кстати, так как сейчас подадут ужин.

– Я не хочу есть, – сказал Берлога. – Мы – газетная хроника – обедаем только в моменты добродетельного состояния общества. Убийство, растрата, хулиганство – мгновенно вырывают ложку из наших рук. Мы не доели еще и одной тарелки со времени Каина! Теперь – эти пожары или, как будет правильнее назвать их, – поджоги. Варвий, дай материал…

– Он должен поужинать, – решительно вступилась Ефросиния, разрезая своим чепцом пространство меж Мигуновым и Берлогой. – Потрудитесь ужинать с нами.

– Варвий, – нетерпеливо продолжал Берлога, рассеянно взглянув на экономку и бессознательно отстраняя ее, – я скажу кратко, так как спешу. Старожилы сообщили нам в редакцию, что двадцать лет назад, в так сказать мрачные времена царизма, Златогорск пережил подобную же серию пожаров. Статья должна стать одной ногой в прошлое, другой – в развалины театра «Спартак». Работать я буду ночью. Дай материал, – процесс, дело, документы. Ведь у тебя сохранились старые архивы здешнего суда?

– Хорошо, – начал с задумчивостью Мигунов, смотря в пар кипящего соуса, – но… Хотя я могу поехать с тобой сейчас. Однако, если ты имеешь час времени, мы могли бы поужинать. Это необходимо, и в этом доме никакое самое ужасное событие не вырвет у тебя ложку из рук.

– Нет! – с гневом подтвердила старуха. – Нет, пока я жива!

Берлога взглянул на часы.

– Хорошо, – сказал он, – скрепя сердце. Я устал. Правда, я хочу есть.

Съев очень немного и ежеминутно порываясь уйти, чем кровно оскорбил Ефросинию, смотревшую на него с жаждой похвал, Берлога увлек, наконец, как ветер бумажку, пищеварительно настроенного Мигунова к выходу и нанял в виде редкого исключения извозчика. Отъехав несколько, извозчик направился было ближайшим путем, но Берлога вдруг сказал: