Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 29. Хозяин и работник

–

– Говорил я тебе, что не руби сбоку, а прежде затеши, а потом подрубишь, она и пойдет промеж берез, а теперь что – села на сучки, – говорил себе во сне Никита, – и давит. Вишь ты, всю поясницу раздавило, как льдом холодит. – Так в полусне чувствовал и думал Никита. – Да будет, – говорит он каким-то товарищам, к[оторые] навалили ему на спину холодное дерево. Но дерево всё холоднее давило его – и вдруг стукнуло что-то, и он проснулся. – Братцы, где ж я? – И он вдруг вспомнил всё. Холодное дерево, это б[ыл] хозяин, лежавший на нем.

– Андреич, а Андр[еич]! – заговорил он, вылезая и поднимая его спиной, но Андр[еич] не отзывался, и от него, от его ног, брюха, веяло холодом. Никита рванулся и встал, Андреич как чурбан отвалился на снег, кот[орый] нанесло выше саней. Было светло, снег мело всё так же, но сверху как будто было меньше, Мухорт[ый] по брюхо в снегу стоял всё так же, глаза выперли, и худая шея вытянулась и закостенела. Никита вылез из саней, огляделся и в 100 саженях увидал, что чернеется, и пошел туда. Это была деревня.

Никита был мужик из дальней деревни, уже лет за 50, коренастый, широкий, но, очевидно, от нужды и работы недоросший, и очень сильный. Он всю свою жизнь прожил в людях. Дома у него была только жена с ребятами, обрабатывавшая свой надел наймом и всегда нуждавшаяся, п[отому] ч[то] Никита часто запивал и пропивал всё, что мог. Когда Никита не пил, это был самый смирный, добрый, веселый, работящий и искусный на всякую работу человек. Когда он жил дома, что с ним случалось редко, жена помыкала им, как хотела, но зато когда он напивался, он наверстывал всё свое смирение, особенно перед женой. Уже несколько раз случалось, что он, напившись пьян дома, разламывал женины сундуки, доставал из них самые дорогие ее наряды и на обрубке, на кот[ором] рубят дрова, топором делал из этих нарядов окрошку. Теперь уже он давно не жил дома, меняя разные места. Везде его любили, но везде он портил себе своим запоем. Только Вас[илий] Андр[еич] умел ладить с ним. Он не давал ему денег, а прямо отсылал жене. Когда же Никита загуливал, Вас[илий] Андр[еич] терпеливо сносил его буйства.

<���Он всю свою жизнь прожил в людях. Жил он прежде до железной дороги в ямщиках, потом жил в кучерах и в дворниках.>

Никита был человек смирный, добродушный, ловкий на работу, 2 но не любивший тяжелой мужицкой работы и потому всю жизнь проживший в людях.

– Вишь ты, прокурат какой, поспел уж, – сказал он на сынишку. – Потому в тебе рассудку ни одной восьмой, – сердито обратился В[асилий] А[ндреич] к жене, вышедшей за ним и уговаривавшей его не ехать. – Одна твоя глупость. – Куражишься – перед кем? – говорила жена, выходя за ним и укутывая голову и почти всё лицо шерстяным платком. – Видишь, запурило как. 3

Вас[илий] Андр[еич] был немного выпивши, красен и возбужден. 4 – Когда бы ты торговые антиресы могла понимать, тогда бы я разговор с тобой мог иметь совсем различный, – говорил он. – Хоть бы Никиту с собой взял; а то куда один пьяный поедешь, – вдруг совсем крикливым голосом сказала жена.

– Ну, опять грызутся, – подумал Никита. – Жить бы да жить, так нет же, всё лаются. Готово! Вас[илий] Анд[реич], – крикнул он хозяину.

– Еще кого не взять ли? – не отвечая Никите, продолжал В[асилий] А[ндреич], обращаясь к жене. – Что ж, я дороги не знаю.

– Веселее ехать, – сказала жена, – еще погода поднимется.

И действительно, в то время, как она говорила это, порыв ветра согнал снег с крыши и засыпал крыльцо.

– Дело к ночи, мне думаться не будет, – сказала она, заходя назад в сени.

– Чего думаться, моментально доеду, – отвечал В[асилий] А[ндреич], любивший употреблять и с своими хорошие слова. 5

– Слышишь, Никита, хозяйка велит тебе в капаньонах ехать. Что скажешь?

– Да мне что, ехать так ехать, всё одно, – как всегда бойко, громко, как будто сердясь, буркнул Никита. Никита говорил всегда быстро-быстро, точно слова подгоняли одно другое; главная же особенность его речи состояла в том, что, сказав то, что ему нужно, он как-то вдруг обрывал речь, точно запирал ключом.

– Куда еще, – закричала на сына вышедшая вслед за мужем закутанная с головой в платок на снос[ях] беременная жена В[асилия] А[ндреича].

– Пущай привыкает, так-то и я бывало. Как батинька едут, я и тут.

– Хоть бы, Вася, Микиту с собою взял, – сказала ему жена, очевидно находящаяся в полной покорности у своего мужа. – Как бы погода не поднялась, да и всё веселее будет, – сказала она, очевидно робея перед мужем и перекутывая платок с одной стороны на другую.

– Не извольте, мадам, беспокоиться, – проговорил В[асилий] А[ндреич], как он говорил всегда, когда слушал себя, громким, отчетливым голосом, с каким-то особенным напряжением губ, с которым говорят купеческие прикащики. – Что ж, я дороги не знаю?

<���Ну вот и ладно. А ты смотри, хозяина-то приветь, как должно. – Ну, ты уж скажешь, – сказала смеясь кухарка, ласково ударяя его по спине, очевидно что-то особенное понявшая в этих словах. – А то как же, угости, как должно! – сказал Никита и, похлопывая рукавицами друг об друга, выбежал на улицу.>

– Ты бы, дядя Никита, ноги-то перебул бы, – сказала кухарка, – а то сапоги худые. Никита остановился, как бы вспомнив. Надо бы… Ну да сойдет и так. Недалече. И он пошел к двери.

Ветер дул им вбок со стороны Никиты, кот[орому] он запахивал длинный воротник азяма [ 1 неразобр .], закрывавший лицо, и продувал ребра и руку в том месте, где полушубок был прорван, и изредка покачивал санки, когда спины ездоков парусили против ветра. Дорога всё менее и менее становилась видна, всё менее и менее можно было знать, на дороге или без дороги бежит лошадь. Можно было знать это только п[отому], ч[то] виднелись вешки – дубовые сучки, на расстоянии сажень 10 один от другого воткнутые по сторонам дороги. Никита думал о том, как он в этот праздник удержался от вина и как два раза отказался. И ему было это и лестно и жалко. Больше было жалко. И чтобы не думать об этом, он закрыл глаза и стал дремать. Хозяин, возбужденный вином, был в самом веселом расположении духа. Он был собою еще более доволен, чем всегда. Он и умен и обходителен, и гости у него были все хорошие, и богат, и ловок, и лошадь у него хорошая, и шуба, и всё хорошо, и сам он хорош. А погоди, лес куплю, я ему очки вотру.

После встречи с попутчиками и перед первым въездом в деревню вставка рукой Толстого : В[асилий] А[ндреич] теперь молчал, а Никита не переставая весело разговаривал: то хвалил ум лошади, то вспоминал, как он ездил с другим хозяином на паре и пристяжная сбивала коренную.