Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 26. Произведения 1885–1889 гг.

Но вместе с таким знанием моей жизни связывается с ней еще другое. Неразрывно с этой жизнью, которую я чувствую, связано во мне еще знание о том, что кроме меня живет вокруг меня с таким же сознанием своей исключительной жизни целый мир живых существ, что все эти существа живут для своих, чуждых для меня, целей и не знают и не хотят знать моих притязаний на исключительную жизнь, и что все эти существа для достижения своих целей всякую минуту готовы уничтожить меня. Мало этого, наблюдая уничтожение других, подобных мне существ, знаю еще и то, что мне, этому драгоценному мне, в котором одном мне представляется жизнь, предстоит очень скоро неизбежное уничтожение.

В человеке, как будто, два «я», которые, как будто, не могут ужиться друг с другом, которые, как-будто, борются друг с другом, исключают один другого.

Одно «я» говорит: «Один «я» живу по настоящему, всё остальное только кажется, что живет и потому весь смысл мира в том, чтобы мне было хорошо».

Другое «я» говорит: «Весь мир не для тебя, а для своих целей, и знать не хочет о том, хорошо ли тебе или дурно».

И жить становится страшно.

Одно «я» говорит: «Я хочу удовлетворения своих потребностей и желаний, и для этого только мне нужен мир».

Другое «я» говорит: «Всё животное живет для удовлетворения своих желаний и потребностей. Желания и потребности одних животных удовлетворяются только в ущерб другим, и потому всё животное борется друг с другом. Ты животное и потому должен вечно бороться. Но как бы успешно ты ни боролся, все борющиеся существа рано или поздно задавят тебя».

Еще хуже. И становится еще страшнее.

И самое ужасное, включающее в себя всё предшествующее:

Одно «я» говорит: «Я хочу жить, жить вечно».

Другое «я» говорит: «Ты непременно очень скоро, а может быть сейчас, умрешь, и умрут все те, которых ты любишь, и ты и они каждым движением уничтожают свою жизнь и идут к страданиям, к смерти, к тому самому, что ты ненавидишь, и чего боишься больше всего».

Это хуже всего…

Изменить этого состояния нельзя… Можно не двигаться, не спать, не есть, не дышать даже, но не думать нельзя. Думаешь, и мысль, моя мысль отравляет каждый шаг моей жизни, как личности.

Как только начал сознательно жить человек, так разумное сознание, не переставая, твердит ему одно и то же: жить тою жизнью, какою ты ее чувствуешь и видишь в твоем прошедшем, какою живут животныя, как живет много людей, как жило то, из чего ты стал тем, что ты теперь – нельзя больше. Если ты попытаешься это сделать, ты ведь не уйдешь от борьбы со всем миром существ, которые живут так же, как и ты, для своих личных целей, и они, эти существа, неизбежно погубят тебя…

Изменить этого положения нельзя и остается одно, что и делает всегда человек, начиная жить, переносить свои цели вне себя и стремиться к ним… Но как бы далеко вне себя он ни ставил свои цели, по мере просветления его разума, ни одна цель не удовлетворяет его.

Бисмарк, собрав Германию и повелевая Европой, если разум осветил для него его деятельность, должен чувствовать то же неразрешенное противоречие тщеты и неразумности всего достигнутого им с вечностью и разумностью всего существующего, как и его повар, приготовляющий обед, который через час будет съеден. Как тот, так и другой, если подумают, видят ясно, во-первых, что как целость обеда князя Бисмарка, так целость могущественной Германии держится только: первая – полицией, вторая – войском и до тех пор, пока бодрствуют и те и другие» потому что голодные хотят съесть обед, а другие национальности хотят быть так же могущественны, как и Германия, и во-вторых, что обед князя Бисмарка и могущество Германии не только не совпадают со смыслом жизни мира, но противоречат ему, и, в-третьих то, что и тот, кто готовит обед, и могущество Германии – оба очень скоро умрут и так же скоро умрут их обед и Германия, и останется жить мир, не поминая даже ни об обеде, ни о Германии, тем менее о тех, кто готовит их.

По мере усиления разумного состояния человек приходит к мысли, что никакое благо, связанное с личностью, не есть подвиг, а необходимость… Личность есть только первое состояние, с которого начинается жизнь, есть крайний предел жизни…

«Но где начинается жизнь и где она кончается?» спросят меня. Где кончается ночь и начинается день? Где на берегу кончается область моря и начинается область суши?

Есть день и ночь, есть суша и море, есть жизнь и не жизнь.

Жизнь наша с тех пор, как мы сознаем ее – движение между двумя пределами.

Один предел есть совершенное безучастие к жизни бесконечного мира, деятельность, направленная только к удовлетворению потребностей своей личности. Другой предел – это полное отречение от своей личности, наибольшее внимание к жизни бесконечного мира и согласие с ним, перенесение желания блага со своей личности на бесконечный мир и существа вне нас.

Чем ближе к первому пределу, тем меньше жизни и блага, чем ближе ко второму пределу, тем больше жизни и блага. И потому всякий человек всегда движется от одного предела к другому, т. е. живет. Это-то движение и есть сама жизнь.

Если я говорю о жизни, то понятие о жизни неразрывно связано во мне с понятием разумной жизни.

Другой жизни, кроме разумной, я не знаю и никто ее знать не может.

Мы называем жизнью жизнь животную, жизнь организма… Всё это не жизнь, а только известное открывшееся нам состояние жизни.

Но что такое этот разум, требования которого исключают личную жизнь и переносят деятельность человека вне себя, в состояние, сознаваемое нами, как радостное состояние любви?

Что такое разум? Что бы мы ни определили, мы определяем всегда только разумом. И потому, чем же будем определять разум?

Если мы всё определяли разумом, то разум по этому самому мы определить и не можем. Но мы все не только знаем его, но только одного его несомненно и знаем одинаково.

Это тот же закон, как и закон жизни всякого организма, животного, растения, с тою только разницею, что мы видим совершающимся разумный закон в жизни растения. Закон же разума, которому мы подчинены, как дерево своему закону, мы не видим, но исполняем…

Мы решили, что жизнь есть то, что не есть наша жизнь. В этом и лежит корень заблуждения. Вместо того чтобы изучать ту жизнь, которую мы сознаем в себе совершенно исключительно, так как мы ничего другого не знаем, мы для этого наблюдаем то, что не имеет главного свойства нашей жизни – разумного сознания… Мы делаем то, что бы делал человек, изучающий предмет по его тени или отражению…

Если мы узнаем, что вещественные частицы подчиняются, видоизменяясь, деятельности организма, то мы узнали это ведь вовсе не потому, что наблюдали, изучали организм, а потому, что у нас есть знакомый нам, слитый с нами организм нашего животного, который нам знаком очень, как материал нашей жизни, т. е. то, над чем мы призваны работать, подчиняя его закону разума… Как только человек усумнился в своей жизни, как только он жизнь свою перенес в то, что не есть жизнь, так он стал несчастен и увидел смерть. Человек, сознающий жизнь так, как она вложена в его сознание, не знает ни несчастья, ни смерти, ибо его благо жизни в одном подчинении своего же животного закону разума и это не только в его власти, но это неизбежно совершается в нем… Смерть частиц животного существа мы знаем, смерть самих животных и человека, как животного, мы знаем; но смерть разумного сознания мы не знаем и не можем знать, потому что оно-то и есть сама жизнь. А жизнь не может быть смертью…