Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

– Это несчастіе, – говорилъ Ордынцевъ и опять лѣзъ къ тому мѣсту, куда пересѣли 3 бекаса; но напуганные, чмокнувъ, одинъ и всѣ взвились. Пафъ, пафъ, а изъ подъ ногъ еще одинъ. Онъ сталъ заряжать и чуть не обжегся, такъ горячи были стволы. Потъ лился ручьемъ и освѣжал. Солнце стояло въ зенитѣ и пекло. Кора стояла у ногъ, махая хвостомъ и готовая къ новымъ трудамъ. Онъ тронулся: каблукъ, вытаскиваемый изъ ржавчины, чмокнулъ. Онъ схватился за ружье, думая, что бекасъ. «Нечего дѣлать, надо на отдыхъ».

Когда онъ вернулся, съ трудомъ таща ноги въ сапогахъ, облѣпившихся грязью, тѣ 500 шаговъ, которые надо было пройти до избы Финогеныча, безъ надежды на дупелей, показались ему тяжелѣй всей ходьбы дня.

Когда онъ пришелъ, Степанъ Аркадьичъ сидѣлъ на стулѣ красный, съ прищемившими задъ дощечками, и Финогенычъ тянулъ съ него сапоги. Другая нога, мокрая, съ сѣрыми складками и кружками прилипшей болотной травы. Онъ былъ веселъ и свѣжъ. Обмылъ ноги, все перемѣнилъ и уже шутилъ съ 16-ти лѣтъ дочерью Финогеныча [1626].

Ордынцевъ, мрачный, не говоря, снялъ сапоги и побѣжалъ купаться. Выкупавшись и освѣживъ свое атлетическое тѣло, онъ вернулся, и вся мрачность пропала. Они взялись за завтракъ. Жареная курица, которую рвали руками, яйца, хлѣбъ, соль, водка – все это вкусное, охотничьимъ особеннымъ вкусомъ. Только что они улеглись съ папиросами и начали разговоръ о новомъ заводѣ, какъ пришли мужики, и Ордынцевъ вышелъ къ нимъ, а Алабинъ заснулъ сладкимъ сномъ. Ордынцевъ часа три проговорилъ и вернулся довольный. «Отлично устроилъ, это лучшіе арендаторы. Ну, чаю». Алабинъ проснулся и началъ хвалить дѣвочку, сравнивая ее съ только что вылущеннымъ задкомъ орѣшка.

– Я не понимаю, – сказалъ Ордынцевъ, – какъ лишать себя главнаго счастья супружества – этаго спокойствiя къ женшинамъ. Я свѣтъ узналъ… Я… – и онъ началъ длинно описывать прежнее состояніе и теперешнее.

– А я не понимаю, какъ лишать себя поэзіи женщинъ. Безъ этаго нѣтъ жизни. И я знаю, ты думаешь, что это для семьи? Нисколько. Только не въ домѣ. Я знаю, я имѣю вины, но не это. И помни, надо тебѣ сказать, что это удивительная женщина, моя жена [1627].

И онъ сдѣлалъ свою profession de foi. [1628]Ордынцевъ разсказалъ свое удивленье передъ мiромъ женщинъ, ихъ раcположеніемъ духа, и то, что ссоры между имъ и женой быть не можетъ и что если бы была ссора, онъ бы счелъ себя погибшимъ.

Вечернее поле поѣхали, собаки облизались, но устали и не лѣзли съ телѣги. Одна Кора только отъ собакъ по деревнямъ. Пріѣхали въ лѣсъ. Караульщикъ. Черными бѣгали. Ордынцевъ уби[лъ]. Подмѣнилъ заяцъ. Ордынцевъ обходилъ и ноги волочилъ. Сѣлъ отдыхать, и выводокъ чудный. Ордынцевъ не убилъ. Алабинъ.

Пріѣхали веселые, усталые. На терассу, переодѣлись. Долли [1629]нѣтъ, она уѣхала. Ордынцева ждутъ бумаги изъ управы. Жена подаетъ, старается. Сестра спрашиваетъ, какъ ея дѣла. Онъ хлопочетъ и приходитъ къ чаю.

Удашевъ и Анна жили въ Воздвиженскомъ, селѣ, почти городкѣ, пожалованномъ прадѣду Удашева и которое при разделѣ досталось на долю младшаго брата. Въ имѣньи былъ дворецъ (онъ такъ и назывался), фонтаны, статуи въ саду. Имѣнье это было заброшено. Но тотчасъ же по выходѣ своемъ въ отставку и отъѣздѣ съ Анной за границу Удашевъ съѣздилъ туда и послалъ туда архитектора и сдѣлалъ распоряженія для возобновления всего. Все это стоило страшныхъ денегъ, но, когда молодые вернулись изъ за границы, они нашли дворецъ почти готовымъ, и Анна была восхищена и красотой мѣста на крутомъ берегу извивающейся рѣки и великолѣпiемъ постройки и внутренняго убранства. Удашевъ во всемъ любилъ крупное и величавое и потому, разъ взявшись за устройство дома и перестройку, онъ не жалѣлъ денегъ, и, дѣйствительно, все получило хотя и новый, но величавый характеръ.

Великолѣпіе это въ первую минуту произвело на чуткую душу Анны оскорбительное впечатлѣніе, она вспомнила, съ чѣмъ обыкновенно соединяется роскошь; но скоро она сжилась съ этой обстановкой и съ свойственнымъ ей тактомъ, среди безумной роскоши, окружавшей ея, сама какъ бы умышленно держалась величайшей простоты. Она носила самые простые платья и прически. Кромѣ того, обращеніе съ ней Удашева, какъ въ первое время, въ Петербургѣ, такъ и заграницей и въ особенности здѣсь, было до такой степени почтительно (насколько оно можетъ быть между мужемъ и женою), что непріятныя мысли, вызванныя въ первую минуту этой роскошью, были забыты ею, она свыклась съ новымъ домомъ и увлеклась тѣмъ, что занимало мужа (какъ она называла Удашева) – именно конскимъ заводомъ – рысистымъ и скаковымъ – и въ особенности постройками и перестройками, убранствомъ, которые все продолжались и не только не кончались, но, казалось, разростались. Кромѣ того, у Анны были и свои личныя пристрастья – это былъ огромный акваріумъ (она сама кормила звѣрей и рыбъ, пріучала ихъ и заботилась о ихъ водѣ) и [1630]школа дѣвочекъ, которую она [1631]наблюдала. При дѣвочкѣ была кормилица и Англичанка няня, и Анна мало занималась дѣвочкой. Она сама не кормила ее – съ ней были связаны тяжелыя самыя воспоминанія, и кромѣ того видъ этаго ребенка напоминалъ ей мужа и Сережу, о к[оторыхъ] она умѣла забывать. Она именно умѣла забывать. Она всѣ эти [1632]послѣдніе медовые мѣсяца какъ бы прищуриваясь глядѣла на свое прошедшее, съ тѣмъ чтобы не видать его всего до глубины, a видѣть только поверхностно. И она такъ умѣла поддѣлаться къ своей жизни, что она такъ поверхностно и видѣла прошедшее. Она, какъ въ этихъ картинкахъ, которыя сучьями деревьевъ образовываютъ фигуру, нарочно видѣла одни деревья, а не фигуры, которые они образовывали. И она была искренна, когда говорила Удашеву, что она счастлива. Послѣ всего горя мученій, раскаянія, стыда, униженія послѣдняго времени она какъ изъ подъ воды вынырнула, дыша воздухомъ, и съ наслажденіемъ дышала имъ. Обида доброму мужу, разлука съ сыномъ, мнѣнія свѣта – все это не существовало для нея, потому что она никогда не думала объ этомъ. Она была счастлива своей и его любовью, и медовый мѣсяцъ ихъ не прерывался. Но для той жизни, которую они вели, имъ необходимъ былъ свѣтъ, люди, тѣ самые, которые, они говорили себѣ, что имъ не нужно. Эти оранжереи, эти цѣльныя зеркальныя стекла въ домѣ, эти медальоны vieux saxe [1633]вмѣсто пуговицъ на обояхъ ея кабинета, эти экипажи, лошади – все это теряло смыслъ, если никто не видѣлъ этаго. И потому они оба одинаково и въ одно время почувствовали необходимость публики. Первый человѣкъ, посѣтившій ихъ, былъ Степанъ Аркадьичъ. Оба были очень рады ему, и онъ умѣлъ такъ быть простъ и остороженъ, что ни на секунду не задѣлъ ихъ неловкаго положенія. Послѣ Степана Аркадьича черезъ Бетси они приглашали Тушкевича, который пріѣхалъ къ нимъ на все лѣто, и онъ былъ пріятенъ, потому что зналъ толкъ во всемъ и развлекъ. Кромѣ этихъ гостей, Алексѣй Кириллычъ въ деревнѣ тотчасъ же нашелъ придворныхъ, и [1634]къ нему стали ѣздить помѣщики безъ женъ, но все таки были хорошіе люди, понимавшіе нѣкоторый толкъ. Потомъ были домочадцы – докторъ, управляющій. Дамъ никого не было. Но на дняхъ хотѣла пріѣхать либеральная Дарья Александровна. Анна Аркадьевна съ волненіемъ ждала ее, и это волненiе сообщалось и Алексѣю Кириллычу.