Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1

— Мнѣ ѣхать домой пора, сказалъ Гундуровъ, — лошади ждутъ…

— Лошадей вашихъ князь велѣлъ отправить, доложилъ слуга, входившій въ ту минуту въ комнату съ чаемъ.

— Какъ отправить?

— Сказывать изволили, что, когда пожелаете, всегда наши лошади могутъ васъ отвезти.

— Молодецъ князь! воскликнулъ Вальковскій. — Любезный, неси намъ чай на сцену; да булокъ побольше, я ѣсть хочу… Ну, Сережа, чего ты осовѣлъ? Напьемся чаю, театрикъ осмотришь, а тамъ уѣдешь себѣ съ Богомъ…

— Ладно, сказалъ за Гундурова Ашанинъ, — только дай намъ себя нѣсколько въ порядокъ привести!

Друзья умылись, перемѣнили бѣлье, причесались, и отправились вслѣдъ за Вальковскимъ въ «театрикъ».

Помѣщеніе театра занимало почти весь правый, двухъэтажный флигель дома. Гундуровъ такъ и ахнулъ войдя въ него. Онъ никакъ не воображалъ его себѣ такимъ объемистымъ, удобнымъ, красивымъ. Широкая и глубокая сцена, зала въ два свѣта амфитеатромъ, отставленныя временно къ стѣнамъ кресла, обитыя стариннымъ, еще мало выцтвѣтшимъ, малиновымъ тисненнымъ бархатомъ, пляшущія нимфы и толстопузые амуры расписанные по высокому своду плафона, сверкавшія подъ утренними лучами стеклышки спускавшейся съ него большой хрустальной люстры, проницающій запахъ свѣжаго дерева и краски, — все это подымало въ душѣ молодаго любителя цѣлый строй блаженныхъ ощущеній, всю забирающую прелесть которыхъ пойметъ лишь тотъ кто самъ испытывалъ ихъ, кто самъ пьянѣлъ и замиралъ отъ восторговъ и тревоги подъ вліяніемъ того что Французы называютъ l'enivrante et âcre senteur de la rampe….

И Гундуровъ съ безотчетною, счастливою улыбкою осторожно пробирался теперь, вслѣдъ за Вальковскимъ, промежь брусковъ, горшковъ съ краскою, гвоздей и всякаго хлама, мимо растянутаго на полу залы полотна, на которомъ сохла только что вчера написанная декорація. «Фанатикъ» трещалъ какъ канарейка, и отъ преизбытка всего того что хотѣлось ему сообщить друзьямъ путался и заикался, безпрестанно перебѣгая отъ одного предмета къ другому. Онъ говорилъ объ оркестрѣ набранномъ имъ изъ музыкантовъ Малаго театра, съ которыми, какъ и совсѣмъ Московскимъ театральнымъ міромъ состоялъ на ты, и тутъ-же поминалъ крѣпкимъ словомъ дворецкаго княгини, съ которымъ уже успѣлъ два раза выругаться; передавалъ о какой-то старой кладовой., открытой имъ, гдѣ онъ нашелъ «самую подходящую „-де къ Гамлету мебель, и о почему-то вздорожавшихъ кобальтѣ и охрѣ; сообщалъ что первый театрикъ имѣетъ быть 3-то іюня, въ день рожденія княжны, которой минетъ 19 лѣтъ, и что къ этому дню наѣдетъ въ Сицкое чуть не полъ-Москвы, и даже изъ Петербурга какіе-то генералы обѣщались быть….

Но вся эта болтовня шла мимо ушей Гундурова. Онъ только видѣлъ предъ собою сцену, на которой онъ появится вотъ изъ за этой второй на лѣво кулисы, изображающей теперь дерево съ тѣми подъ нимъ невиданными желтыми цвѣтами какіе только пишутся на декораціяхъ, а которая тогда будетъ изображать колонну или пилястръ большой залы въ Эльсинорѣ,- появится съ выраженіемъ „безконечной печали на челѣ“, съ едва держащейся на плечахъ мантіи, и спущеннымъ на одной ногѣ чулкомъ, какъ выходилъ Кинъ, и скрестивъ на груди руки, безмолвно, не подымая глазъ, перейдетъ на право, подальше отъ Клавдіо….

— „Отбрось ночную тѣнь, мой добрый Гамлетъ“, начнетъ Гертруда, —

— Да, отвѣтитъ онъ, — и какъ онъ это скажетъ! — …

А онъ… И Гундуровъ, вбѣжавъ на сцену, уже стоялъ съ этими скрещенными на груди руками, на этомъ своемъ мѣстѣ на право, и пробовалъ резонансъ залы:

читалъ онъ, постепенно возвышая голосъ, давая самъ себѣ реплику и безсознательно увлекаясь самъ…

— Вѣрно, хорошо! одобрительно покачивалъ головою глядѣвшій на него снизу Ашанинъ.

— Э, братъ, крикнулъ въ свою очередь Вальковскій, — да ты своего что-ли Гамлета читаешь?

— Какъ, такъ?

— Я выходъ-то Мочалова хорошо помню, — совсѣмъ не тѣ слова были

— Ну да, объяснилъ Гундуровъ, — въ театрѣ у насъ играютъ по передѣлкѣ Полеваго, а я читалъ по Кронеберговскому переводу.

— Для чего-же это? недовольнымъ голосомъ спросилъ Вальковскій.

— А потому что онъ и ближе и изящнѣе…

— А къ тому всѣ привыкли, знаютъ, вся Россія… торговцы въ городѣ его знаютъ, такъ нечего намъ мудровать съ тобою. Тутъ не въ вѣрности дѣло, а чтобы каждый сердцемъ понялъ… запнулся Вальковскій, не умѣя, какъ всегда, договорить свою мысль.

— Да къ тому же и Варламовская музыка, всѣмъ извѣстная, поддерживалъ его Ашанинъ.

И онъ запѣлъ фальцетомъ на всю залу:

неожиданно отвѣтилъ ему вблизи чей-то свѣжій, звучный женскій голосъ, — и изъ за стремительно отворившихся на обѣ половинки ближайшихъ къ сценѣ дверей вылетѣла, остановилась на бѣгу, зардѣлась, и вдругъ залилась раскатистымъ не совсѣмъ естественнымъ смѣхомъ быстроглазая, свѣжая и пышная брюнетка, дѣвушка лѣтъ девятнадцати…

— Pardon, заговорила она сквозь смѣхъ пріятнымъ груднымъ голосомъ, — слышу, поютъ знакомое… я думала… Она не договорила, приподняла длинныя рѣсницы, и метнула вызывающими глазами въ недоумѣвавшіе глаза Ашанина. — Ахъ, здравствуйте Иванъ Ильичъ! И она кинулась съ протянутою рукою къ Вальковскому; — это, вѣрно, monsieur Ашанинъ? спросила она его шопотомъ, слышнымъ, на всю залу.

— Самъ! нахмурившись пробурчалъ ей въ отвѣтъ „фанатикъ“.

— Я такъ и знала! проговорила она, повела еще разъ на красавца своимъ возбудительнымъ взглядомъ, и побѣжала назадъ въ ту дверь откуда появилась. — Лина, Лина, слышался ея звонкій смѣхъ въ корридорѣ въ который вела эта дверь, — что же вы меня оставили одну, на съѣденіе?…

— Что за прелесть! Кто такая? съ загорѣвшимися зрачками обратился Ашанинъ къ Вальковскому.

— Стрекоза! отрѣзалъ тотъ, отворачиваясь.

Гундуровъ глядѣлъ на все это со сцены, и ничего не понималъ….

Но вотъ опять изъ тѣхъ же дверей вынеслась быстроглазая особа, — и за нею ступила въ залу….

Ашанинъ былъ правъ, говоря о ней Гундурову: болѣе соотвѣтствовавшей Офеліи наружности трудно было себѣ представить. Высокая и стройная, съ золотистымъ отливомъ густыхъ косъ, лежавшихъ вѣнцомъ, по модѣ того времени, кругомъ ея маленькой, словно выточенной головы, въ ней было что-то не выразимо-дѣвственное и свѣжее, что-то полевое, какъ васильки, цвѣта которыхъ были ея длинные, тихіе, никогда не улыбавшіеся глаза, — какъ спѣлый колосъ, къ которому можно было приравнять ея тонкій, красиво и мягко, какъ бы отъ слабости, гнувшійся станъ — Словно вся благоухала этою дѣвственною, полевою свѣжестью княжна Лина — Елена Михайловна — Шастунова.