Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1

Свѣтлымъ вечеромъ, въ началѣ мая, 1850-го года, дорожная коляска катилась по шоссе, по направленію отъ Москвы къ одному изъ ближайшихъ къ ней губернскихъ городовъ. Въ коляскѣ, съ слугою на козлахъ, сидѣли два молодые человѣка 23-24-хъ лѣтъ, два пріятеля, — и вели между собою оживленный разговоръ:

— Богъ знаетъ что ты со мною дѣлаешь, Ашанинъ, говорилъ полуозабоченно, полуусмѣхаясь, одинъ изъ нихъ, свѣтловолосый, съ нѣжнымъ цвѣтомъ кожи и большими сѣрыми, красиваго очерка глазами.

Тотъ къ которому относились эти слова былъ то что называется писанный красавецъ, черноглазый и чернокудрый, съ какимъ-то побѣднымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ лукавымъ, выраженіемъ лица, слывшій въ то время въ Москвѣ неотразимымъ донъ-Жуаномъ.

— А что я съ тобою, съ Казанскимъ сиротою, дѣлаю? передразнивая пріятеля, весело разсмѣялся онъ.

— Ну, съ какой стати ѣду жъ тобою въ Сицкое, къ людямъ о которыхъ я понятія не имѣю?

— Во первыхъ, ты ѣдешь не въ Сицкое, а куда тебѣ слѣдуетъ, — то есть въ Сашино, къ себѣ домой, къ милѣйшей тетушкѣ твоей, Софьѣ Ивановнѣ,- а въ Сицкое ты только заѣзжаешь изъ дружеской услуги, — меня довезти. Во вторыхъ, самъ ты говоришь, — ты князь Ларіона Васильевича Шастунова знаешь съ дѣтства.

Бѣлокурый молодой человѣкъ — звали его Гундуровымъ — качнулъ головой:

— Знаю!.. Десять лѣтъ тому назадъ, когда я мальчишкою изъ дворянскаго института пріѣзжалъ на каникулы въ Сашино, я его два, три раза видѣлъ у тетушки. Важное знакомство!

— Все одно, онъ съ Софьей Ивановной давно и хорошо знакомъ, а тебя онъ теперь по твоей университетской репутаціи знаетъ… Да и я мало-ли про тебя всѣмъ имъ говорилъ зимою!.. Ручаюсь тебѣ, что приметъ онъ вашу милость наилюбезнѣйшимъ образомъ: онъ вообще благоволитъ къ молодымъ людямъ, а тебя, тѣмъ болѣе, оцѣнитъ по первому же разговору.

— Если бы мы еще къ нему собственно ѣхали, молвилъ Гундуровъ, — такъ и быть!.. А то вѣдь онъ и самъ гоститъ въ Сицкомъ. Оно вѣдь не его?..

— А невѣстки его, княгини Аглаи Константиновны, — знаю. А князь Ларіонъ — братъ ея мужа и опекунъ ея дѣтей, слѣдовательно не гоститъ, а живетъ по праву въ Сицкомъ… А тамъ театръ, во всей формѣ театръ, съ ложами, говорятъ, съ помѣщеніемъ человѣкъ на четыреста, и княжна Лина, восхитительнѣйшая Офелія, какую себѣ можетъ только представить самое пламенное воображеніе! горячо расходился чернокудрый красавецъ.

Пріятель его разсмѣялся.

— Ну, поскакалъ теперь на своемъ конькѣ! сказалъ онъ.

— И ни чуточки!.. ты знаешь, барышни не по моей части, — это разъ; а затѣмъ, княжна Лина одно изъ тѣхъ созданій, — есть такія! (какая-то серьозная, чуть не грустная нота зазвучала въ голосѣ Ашанина) — къ которому ты съ нечистымъ помысломъ и подойти не рѣшишься… и нашъ братъ, отпѣтый ходокъ, чуетъ это вѣрнѣе чѣмъ всѣ вы, непорочные, взятые вмѣстѣ! Я на нее поэтому вовсе и не смотрю какъ на женщину, а говорю тебѣ, единственно какъ на Офелію…

— И съ талантомъ она, ты думаешь? спросилъ Гундуровъ, невольно увлекаясь.

— Не сомнѣваюсь, хотя она всего разъ, говорила мнѣ, играла за границей, въ какой-то французской пьэсѣ. Она, не можетъ не быть талантлива!

Бѣлокурый молодой человѣкъ задумался.

— Воля твоя, любезный другъ, заговорилъ онъ нерѣшительно, — а, согласись ты съ этимъ, очень неловко выходитъ, что я у совершенно незнакомыхъ мнѣ людей стану вдругъ ломаться на сценѣ?..

— Ломаться! негодующимъ кликомъ воскликнулъ Ашанинъ, — играть Гамлета значитъ у тебя теперь ломаться!.. Это что-же, ты изъ петербургской твоей жизни почерпнулъ?… Гдѣ-же эта горячая любовь къ искусству, о которой ты намъ постоянно проповѣдывалъ? Развѣ не помнишь какъ мы съ тобою читали Шекспира, какъ ты не разъ говорилъ мнѣ и Вальковскому что, если бы не твои занятія, не университетъ, не каѳедра къ которой ты готовился, ты бы почелъ себя счастливымъ сыграть роль Гамлета, что это было бы для тебя величайшимъ наслажденіемъ!

— Я и теперь такъ думаю! вырвалось у Гундурова.

— Такъ изъ за чего-же ты теперь ломаешься?… Да, засмѣялся Ашанинъ, — ломанье-то выходитъ у тебя теперь, а не когда ты выйдешь на сцену!.. И какой еще тебѣ можетъ лучшій случай представиться? Далеко отъ Москвы, никому невѣдомо, въ порядочномъ обществѣ… Каѳедра, — ты самъ говорилъ что, послѣ того какъ тебѣ отказали въ заграничномъ паспортѣ, о ней пока думать нечего!.. Что-же, ты киснуть теперь станешь, болѣть, самоглодать себя будешь?… Вѣдь жить надо, Сережа, просто жить, жи — ить! протянулъ онъ, схватывая пріятеля за руку, и наклонившись къ нему, ласково и заботливо глянулъ ему въ лице.

Гундуровъ пожалъ его руку — и замолчалъ: онъ не находилъ внутри себя отвѣта на доводы Ашанина.

Онъ только наканунѣ вечеромъ вернулся изъ Петербурга, гдѣ провелъ всю зиму, и откуда наконецъ бѣжалъ подъ гнѣтущимъ впечатленіемъ испытанныхъ имъ тамъ недочетовъ. Вотъ что съ нимъ было:

Окончивъ, за годъ предъ тѣмъ въ Москвѣ блистательнымъ образомъ курсъ по филологическому факультету, Гундуровъ, котораго университетъ имѣлъ въ виду для занятія должности адьюнкта по каѳедрѣ славянской филологіи, отправился на берега Невы добывать себѣ заграничный паспортъ «въ Австрію и Турцію, для изученія» — такъ прописано было наивно въ поданной имъ о томъ просьбѣ — «исторіи и быта славянскихъ племенъ». Объ этомъ путешествіи, на которое онъ полагалъ посвятить три года, онъ мечталъ вовсе время пребыванія своего въ университетѣ; безъ этого, безъ живаго изученія на мѣстѣ славянскихъ языковъ, безъ личнаго знакомства съ Ганкою, съ Шафарикомъ, съ апостолами славянскаго возрожденія, «какой я славистъ, какой я буду проффессоръ»! основательно разсуждалъ онъ… Къ ужасу его, послѣ нѣсколькихъ недѣль ожиданія, онъ былъ вызванъ въ паспортную экспедицію, гдѣ поданная имъ просьба была возвращена ему въ копіи, съ копіею же на ней слѣдующей резолюціи: «Славянскій бытъ» — слово это было подчеркнуто — «можно изучать отъ Петербурга и до Камчатки»… Гундуровъ ничего не понялъ, и страшно взволновался; онъ кинулся ко всѣмъ кого только мало-мальски зналъ въ Петербургѣ, жаловался, объяснялся, просилъ… У него былъ дядя, занимавшій довольно видное мѣсто въ тогдашней администраціи; этотъ достойный сановникъ пришелъ, въ свою очередь, въ ужасъ, частью отъ того что племянникъ его «губитъ себя въ конецъ», еще болѣе вслѣдствіе такого соображенія, что и самъ онъ, Петръ Ивановичъ Осмиградскій, тайный совѣтникъ и директоръ департамента, можетъ быть, пожалуй, компрометированъ, если узнаютъ что у него есть близкій родственникъ съ такимъ опаснымъ образомъ мыслей.