Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 2

«Будто никогда не видѣла ея, или прощается съ нею навсегда», пронеслось въ мысли старика, тревожно глядѣвшаго на нее. Ему стало жутко… Онъ сдѣлалъ еще шагъ и присѣлъ къ окну рядомъ съ нею.

— Вы почивали до сихъ поръ, Елена Михайловна? тихо спросилъ онъ.

Она вздохнула всею грудью, медленно повернула къ нему голову, по верху которой словно золотистымъ вѣнчикомъ бѣжала горячая полоска свѣта, и остановила на немъ глаза.

Еще никогда не сіяли они такимъ глубокимъ… «уже не земнымъ», показалось ему, блескомъ.

Она повела утвердительно головой внизъ.

— Я его опять видѣла, сказала она послѣ долгаго, томительнаго для него молчанія.

— Кого, княжна? вскликнулъ дрожащимъ голосомъ старикъ.

— Папа… Отца моего покойнаго, пояснила она. — Онъ мнѣ и ночью сегодня являлся… Онъ меня ждетъ.

— Ждетъ? повторилъ безсознательно Юшковъ.

— Да!.. Я умру сегодня, промолвила она твердымъ голосомъ.

У него зазеленѣло въ глазахъ.

— Что вы, Елена Михайловна, что вы, Богъ съ вами!..

Все лицо ея озарилось улыбкой…

— Не страшно, нѣтъ!.. Тамъ хорошо… гдѣ онъ… Не страшно, Василій Григорьевичъ, право!

— Княжна, придите въ себя, вы разстроены… Я позову сейчасъ доктора! бормоталъ вскакивая бѣдный Юшковъ, чувствуя какъ ужасъ охватывалъ всѣ его члены и силясь вырваться изъ-подъ его гнета…

Она протянула къ нему руку:

— На что? Только мучить меня!.. Вы добрый, вы не захотите…

Онъ безсильно опустился снова въ кресло; большіе, зеленые круги забѣгали у него опять предъ глазами…

— Все равно, счастья бы не было, заговорила она, опять опуская голову и, какъ бы отвѣчая на какой-то не сдѣланный имъ вопросъ:- maman никогда бы не простила… дядя Ларіонъ, онъ не пережилъ бы… я знаю!.. Я бы все, за всѣхъ ихъ… мучилась…. Счастья здѣсь нѣтъ! Его всѣ ищутъ…. вотъ и графиня Воротынцева говорила мнѣ… и не найдутъ никогда… никогда! повторила она трепетнымъ и прерывистымъ шепотомъ;- здѣсь счастья нѣтъ… правда, Василій Григорьевичъ?

Онъ сложилъ руки, едва сдерживая стоявшее у него у горла рыданіе.

— Елена Михайловна, родимая, голубушка моя, не говорите такъ!..

Она улыбнулась ему опять нѣжною, ласкающею улыбкой.

— Вы добрый… Но вы сами знаете… Въ Богѣ въ одномъ…

Она не договорила и повернула опять голову къ саду, пламенѣвшему подъ лучами вечерняго солнца. Цѣлая гамма птичьихъ голосовъ неслась изъ-подъ его зеленыхъ кущей, разлеталась въ воздухѣ пѣвучими струями…

Она долго, чутко прислушивалась къ нимъ… Старикъ глядѣлъ на нее едва дыша.

«Офелія, Офелія!» повторялъ онъ мысленно, охваченной внезапно какимъ-то мучительнымъ восторгомъ.

— Василій Григорьевичъ, сказала она вдругъ, и на длинныхъ рѣсницахъ ея росинки слезъ сверкнули подъ косымъ лучомъ солнца, — скажите мнѣ, прошу васъ, эти стихи, вы знаете: Ich habe geliebt und gelebt, вы говорили ихъ мнѣ по-русски…

— Въ превосходнѣйшемъ переводѣ Жуковскаго, княжна! добавилъ невольно старый романтикъ.

— Да! Повторите ихъ мнѣ, прошу васъ.

Онъ опустилъ голову и началъ читать, медленно, благоговѣйно, со слезами въ горлѣ, со слезами въ глазахъ:

— «Любила и жила», повторила она чуть слышно, подымая руки и нажимая глаза обѣими ладонями… И не отнимая ихъ:- Василій Григорьевичъ, когда… когда все будетъ кончено… скажите ему, я не хотѣла чтобъ онъ былъ тутъ… Онъ такъ измученъ былъ, я не хотѣла чтобъ онъ видѣлъ… Ему жить надо! Онъ не забудетъ меня, я знаю… память моя убережетъ его отъ… Онъ вѣрить будетъ, вѣрить… до конца…

Она не докончила, и откинулась въ спинку кресла…

Въ широко раскрывшуюся дверь входилъ князь Ларіонъ, въ сопровожденіи доктора Руднева.

Увидавъ его старикъ смотритель быстро поднялся съ мѣста, и устремилъ на него многозначительно глаза, указывая ими на Лину.

Князь Ларіонъ съ исковерканнымъ лицомъ бросился къ ея креслу.

— Что же это? былъ онъ только въ силахъ прошептать.

Рудневъ съ своей стороны ухватилъ ея руку, ища пульса.

— Докторъ, не мучьте… напрасно… проговорила она, болѣзненно сжимая брови. — Дядя, вы пришли… я рада… я…

Голосъ ея внезапно дрогнулъ и оборвался.

— Лина, другъ мой, тебѣ хуже! въ безумномъ отчаяніи лепеталъ князь Ларіонъ. — Я виноватъ, я дозволилъ… Онъ своимъ пріѣздомъ…

Она тоскливо закачала головой.

— Нѣтъ, вы знаете… зачѣмъ говорить?… Какъ онъ страдать будетъ, бѣдный!..

Онъ слушалъ, содрогаясь, не смѣя дышать.

Она смолкла, и схватилась вдругъ за сердце. Ея помутившіеся зрачки неестественно расширились, судорожно подкатываясь подъ трепетно бившіяся вѣки.

Рудневъ быстрымъ движеніемъ наклонился къ самому лицу ея.

Онъ внезапно отшатнулся съ блѣднымъ, испуганнымъ лицомъ.

— Я… умираю… пронесся слабый, какъ сонный и счастливый вздохъ ребенка, — и тутъ же замеръ послѣдній звукъ ея голоса.

Князь Ларіонъ глухо вскрикнулъ, схватилъ ея холодѣющіе пальцы…

Старикъ смотритель какимъ-то экстатическимъ движеніемъ вскинулъ глаза свои и руки вверхъ:

— Отлетѣла! вырвалось у него стономъ изъ груди.

Дверь широко распахнулась еще разъ, и съ раскинутымъ вѣеромъ въ одной рукѣ, съ распущеннымъ платкомъ въ другой, вплыла въ комнату Аглая Константиновна.

— Eh bien, Lina, le sommeil vous а-t-il fait du bien? Et moi je meurs de chaud et d'avoir monté cet escalier si raide! заголосила она еще съ порога, тяжело отдуваясь и никого не видя изъ-за прыгавшаго предъ лицомъ ея огромнаго опахала.

Молчаніе въ отвѣтъ. Эти три темныя мужскія фигуры какою-то зловѣщею группой обступившія кресло ея дочери и застилавшія ее собою…. Аглаѣ стало вдругъ страшно.

— Qu'est ce qu'il у а-donc? крикнула она, подбѣгая и отталкивая наклонившагося еще разъ къ лицу Лины доктора.

Она глянула, увидала эти закатившіеся, уже недвижные глаза…

— Ils m'ont tué ma fille, ils m'ont tué ma fille! визгнула она во всю силу своихъ легкихъ, и повалилась навзничь въ истерическомъ припадкѣ.

Настала ночь…. Она лежала на столѣ, озаренная свѣчами въ высокихъ церковныхъ шандалахъ, вся бѣлая, въ бѣлой кисеѣ, усыпанная свѣжими цвѣтами, въ вѣнкѣ изъ бѣлыхъ розъ на распущенныхъ волосахъ, со сложенными на груди крестомъ руками…. Такими на полотнахъ старыхъ мастеровъ пишутся непорочныя съ летящими встрѣчать ихъ съ неба дѣтскими головками ангеловъ на трепещущихъ свѣтлыхъ крылахъ…. Она уснула — и небесныя видѣнія, казалось, видѣлись ей теперь; что-то безбрежное, глубокое, божественно-счастливое лежало на этомъ обликѣ, говорило въ складкѣ строго, таинственно улыбавшихся устъ. Такой улыбки, такого выраженія нѣтъ у живыхъ, — ихъ даетъ на грани земнаго бытія какъ бы мгновенное прозрѣніе иной, вѣчно сущей, безпредѣльной жизни….