Владимир Тендряков - Ночь после выпуска

- Первый паровоз, первый многоверетенный прядильный станок тоже попервоначалу были крайне несовершенными, но вытеснили же они в конце концов ломового извозчика и пряху-надомницу,- спокойно возразил Иннокентий Сергеевич.

- Эге! Ты, вижу, мечтаешь совершить в педагогике промышленную революцию!

- Разумеется. А зачем нужна тогда паровая машина, если она не совершит переворота?

Наступило неловкое молчание.

Иннокентий Сергеевич сидел, расправив плечи, высоко подняв асимметричное лицо,- над измятой, стянутой рубцами скулой жил, настороженно поблескивал светлый глаз.

Ольга Олеговна исподтишка приглядывалась из своего угла: двадцать лет, считай, вместе, а не подозревала, что он, Иннокентий, недоволен школой. Один из самых благополучных учителей. Благополучные тяготятся своим благополучием. Юлия Студёнцева тоже была самой благополуч-ной ученицей в школе.

- Хе-хе,- неожиданно колыхнулся на своем стуле директор Иван Игнатьевич,- чем мы тут занимаемся? В облаках витаем. Мосты воздушные возводим. Хе-хе! Всемирные проблемы, революционные преобразования... А не пора ли нам спуститься на грешную землю, друзья?..

16

Игорь выкричался и потух, отвернулся от Генки - руки в карманах, взлохмаченная голова втянута в плечи, одна нога нервно подергивается. Генка, сведя белесые брови, уже без улыбки, хмуро глядел Игорю в затылок.

Юлечка, не спускавшая с Генки блестящих глаз, снова выдохнула:

- Н-ну, как-кой, ты... опасный!

И Генка вскипел:

- Думали, барашек безобидный, хоть стриги, хоть на куски режь - снесу! Я вам не Сократ Онучин!

- Старик!.. За что?..

Генка досадливо повел на Сократа плечом:

- Тебя всего грязью обложили - отряхнешься да песенку проблеешь.

- Он взбесился, фратеры!

Сократ, прижимая к животу гитару, подавленно оглядывался.

- Что я ему плохого сделал, фратеры?

Игорь Проухов изучал землю и подергивал коленом.

Напружиненно поднялась Натка - вскинутая голова, покатые плечи.

- С меня хватит. Я пошла.

И Генка рванулся к ней:

- Нет, стой! Не уйдешь!

Она надменно повела подбородком в его сторону:

- Силой удержишь?

- И силой!

- Ну попробуй.

- Бежишь! Боишься! Знаешь, о чем рассказывать буду?

Натка ужаленно развернулась:

- Не смей!

- Ха-ха! Я же трус, не посмею - побоюсь.

- Генка, не надо.

- Ха-ха! Мне хочется - и что ты тут сделаешь?!

- Генка, я прошу...

- Ага, просишь, а раньше?.. Раньше-то пинала - трус, размазня!

- Прошу, слышишь?

- А ты на колени встань - может пожалею.

- Совсем свихнулся!

- Да! Да! Свихнулся! Но не сейчас, чуть раньше, когда ты меня. Ты! Хуже всех! Злей всех! Бсех обидней!

- Очнись, сумасшедший!

- Очнулся! Всю жизнь как во сне прожил - дружил, любил, уважал. Теперь очнулся!.. Слушайте... Ничего особенного - картина с натуры, моментальный снимочек...

- Не-го-дяй!

- Негодяй. Да. Особенно перед тобой. Я же почти два года в твою сторону дышать боялся. Если ты в классе появлялась, я еще не видел тебя, а уже вздрагивал. Негодяй и трус - верно! Даже когда издали на тебя глядел, от страха обмирал, но глядел, глядел... Как ты голову склоня-ешь, как ты плечом поведешь... Я, негодяй, смел думать, что лучше ничего, чище ничего на всём, на всём свете! И ты меня, негодяя, мордой за это, мордой! И вправду, чего тебе жалеть меня.

- Гена-а...- дрогнувшим голосом. Натка вдруг вся обмякла, словно из нее вынули пружину.- Пошли отсюда. Слышишь, вместе... Хватит, Гена.

- Ага, будь послушненьким, чтоб потом снова всем: трус, жалок, хоть в какой узелок свяжу... Нет, Натка, теперь не обманешь, ты с головой себя выдала. Красивая, а душа-то змеиная! Как раньше любил, так теперь ненавижу! И лицо твое и тело твое, которое ты мне...

- За-мол-чи!!!

- Злись! Злись! Кричи. Мне даже поиграть с тобой хочется... в кошки-мышки. Ну, не буду играть, лучше сразу... Слушайте: это недавно было, после экзаменов по математике...

- Прошу же! Прошу!

- ...Пошел я на реку, и, конечно, я, негодяй, шел по бережку и думал... о ней. Я же всегда о ней думал, каждую минуту, как проснусь, так и думаю, думаю, раскисаю... Значит, иду и думаю. И вдруг...

- Последний раз, Генка! Пожалеешь!

- Смотрите, снова напугать хочет. Как страшно!.. И вдруг вижу в воде у самого бережка - она...

- Рассказывай! Рассказывай! Весели! Давай! - закричала Натка, и ее крик отозвался где-то в глубине ночи смятенно-суматошным "вай! вай! вай!".

- Купается... Из воды только плечи и голова. Меня-то она раньше заметила - смеется...

- Давай! Давай! Не стесняйся! Вай! вай! айся! - отозвалась ночь.

- Я же не ждал, я только думал о ней. А потом - я трус... Встал я столбом и рот раскрыл как дурак - ни туда ни сюда, "здравствуй" сказать не могу...

- О-о-о! - застонала Натка.

- А она знай себе смеется: уходи, говорит, я голая...

Натка всхлипнула и схватилась руками за горло - изломанные брови, растянутый гримасой рот, преобразившаяся разом, судорожно-некрасивая.

- Голая... Это она-то, на которую издалека взглянуть страшно. Уходи!.. Кто другой - не трус, не жалкий слюнтяй - может, ближе бы подошел, тары-бары, стал бы заигрывать. А я не мог. И как тут не послушаться уходи. На улице издалека вижу - вся улица сразу меняется. И я... я задом, задом да за кусты. Там, за кустами, встал, дух перевел и честно отвернулся, чтоб нечаянно как-нибудь, чтоб, значит, взглядом нехорошим... Но уши-то не заткнешь, слышу - вода заплеска-лась, трава зашуршала, значит, вышла из воды... И рядом же, пять шагов до кустика. Она! И холодно мне и жарко...

Натка медленно опустила от горла руку, низко-низко склонила голову плечи обвалились, спина сгорбилась.

- Шевелилась она, шевелилась за кустом, и вот... вот слышу: "Оглянись!" Да-а...

Натка горбилась и каменела, лица не видно, только гладко расчесанные на пробор волосы.

- Да-а... Я оглянулся. Я думал, что она уже оделась... А она... Она как есть... Я и в одежде-то на нее... А, черт! Об одном талдычу - ясно же!.. Она вся передо мной, даже волосы назад откинула. И небо синее-синее, и вода в реке черная-черная, и кусты, и трава, и солнце... Она, мокрая, белая,- ослепнуть! Плечи разведены, и все распахнуто - любуйся! И зубов полон рот, смеется, спрашивает: "Хорошая?"

- Мразь! - дыханием сквозь зубы.

- Сейчас, может быть. Сейчас! Но не был мразью! Нет! Глядел. Конечно, глядел! И захотел бы, да не смог глаз оторвать. И шевельнуться не мог. И оглох. И ослеп совсем... Солнце тебя всю, до самых тайных складочек... Горишь вся сильней солнца, босые ноги на траве, руки вниз броше-ны, платье скомканное рядом, и улыбаешься... зубы... "Хватит. Уходи". То есть хорошего понем-ножку... И я послушался. А мог ли?.. Тебя!.. Тебя не послушаться, когда ты такая. Мог ли!.. А теперь-то понимаю - ты хотела, чтоб не послушался. Хотела, теперь-то знаю.

- Мразь! Недоумок!

- Опять ошибочка. Тогда - да, недоумок, тогда, не сейчас. Сейчас поумнел, все понял, когда ты меня трусом да еще жалким назвала. Мог ли я думать, что ты не богиня, нет... Ты просто самка, которая ждет, чтоб на неё кинулись...