Виктория Токарева - Рассказы и повести

- Это нескромно, - попыталась я образумить Лариску. - Явилась - навитая, раскрашенная... Он первый тебя осудит. Мужчины ценят скромность!

Лариска вышла из комнаты. Я услышала, как в ванной яростно плещется вода.

Прошла минута, две, и в комнату вернулась уже не Лариска, а ее сестра из деревни Филимоново: волосы мокрые, гладкие, прижаты к темени и заправлены за уши. Открытый лоб, глаза без ресниц вообще.

- Ну как? - весело спросила Лариска, вытирая полотенцем мокрую шею.

Я молчала, ошеломленная переменой.

- Я готова! - объявила Лариска.

- Подожди... - взмолилась я, но это было равносильно тому, как если бы я обратилась к падающему самолету, вошедшему в штопор.

Памятник Гоголю был припорошен легко ссыпающимся снегом, и на унылых бронзовых волосах лежала белая шапка.

Лариска шагала, покрыв голову двумя платками, истово глядя перед собой. Мы шли, как в разведку: не было ни прошлого, ни будущего, только настоящее, только ощущение опасности.

- Жди меня здесь, - приказала Лариска и скрылась во мгле парадного.

Я осмотрелась по сторонам. Дом был кирпичный, красный. Стена в наступающих сумерках казалась какой-то зловещей. Возле таких стен расстреливают заложников.

Снег шел хорошо. Деревья стояли будто обсахаренные. Поблескивали полоски трамвайных рельсов.

Я ждала Лариску и думала о том, что она сошла с ума, а я не в состоянии сойти с узкоколейки своей трезвости. Я молода и красива, на третьем месте по красоте. Но почему-то такие редкие, ценные обстоятельства, как молодость и красота, не дают мне никаких преимуществ. Я живу, как старуха, с той только разницей, что у меня впереди больше лет жизни. Значит, я дольше буду играть и любить своих родителей.

Я ждала Лариску, и мне тоже хотелось сильных, шекспировских страстей, хотелось бежать к кому-нибудь по морозу с мокрой головой и бросать ему под ноги свое хрупкое существование.

Появилась Лариска.

- Никто не открывает, - сказала она.

- Значит, его нет дома.

- А может, он прячется?

- Он ведь не знает, что ты придешь. Ты ведь не предупреждала.

- А как ты думаешь, он вернется?

- Конечно! Куда же он денется!

- А вдруг у него кто-то есть? - В Ларискиных глазах остановился ужас.

- Тогда бы он женился, - сказала я. - Ведь он свободен.

- А может, она не свободна?

- Значит, это не имеет никакого отношения к любви.

Лариска обняла себя за плечи, чтобы не дрожать крупно.

- Ты простудишься, - предсказала я.

- А как ты думаешь, если я простужусь и умру, что он сделает?

- Напьется, - предположила я.

- Правда? - обрадовалась Лариска.

- Напьется и заплачет, - пообещала я.

- Мой образ будет со временем высветляться в его памяти, и он влюбится в свою потерю.

- Подожди, может, еще и так влюбится.

Мы с Лариской брели вдоль красной стены. Мимо прошла очень высокая собака. Она шла и знала, что все на нее смотрят.

Лариска подняла голову.

- Смотри! - сказала она.

- Куда?

Я тоже подняла голову. В небе шло неясное брожение, как в кастрюле с закипающим супом. Мы стояли с Лариской, как две бесполезные косточки на дне кастрюли мироздания. Какой от нас навар...

- Видишь? - спросила Лариска. - Это моя нежность и печаль.

- Где? - Я вглядывалась в перистые облака, которые двигались, перемещались.

- Человеческие чувства и голоса не рассеиваются, а поднимаются в небо, - объяснила мне Лариска. - А оттуда передаются в более высокие слои атмосферы.

- Может быть, сейчас где-нибудь в галактиках бродит голос Калинникова...

Мы стояли, чуть покачиваясь, и смотрели, как выглядит Ларискина печаль. Она каждую секунду была разной.

Потом мы опустили головы и одновременно увидели Игнатия. В короткой дубленке, он быстро шел, глядя перед собой. Прошел, обогнув нас, не заметив.

- Игнатий Петрович! - вскрикнула Лариска, будто в нее выстрелили.

Он обернулся. Она подошла к нему, медленным самоотверженным движением стянула оба платка на воротник.

- Лариса? - удивился Игнатий. - Я вас и не узнал.

А что вы здесь делаете?

Лариска смотрела на купол его лба, в стихийное бедствие его глаз.

- А я тут рядом живу, - проговорила она.

- Понятно...

Помолчали. Потом Игнатий сказал:

- Вы совершенно не готовитесь к занятиям, мы только напрасно теряем время. Я поговорю в учебной части, пусть вас переведут к Самусенке... Доброй ночи!

Он повернулся и пошел к своему парадному.

Лариска медленно тронулась за ним. Потом побежала.

Игнатий остановился и сказал, не оборачиваясь:

- Я слышу ваши шаги. Не ходите за мной, потому что я вынужден буду проводить вас, а я очень устал...

Когда я подошла к Лариске, она стояла как каменная, и ее новое лицо не выражало ничего.

- Пойдем! - Я покрыла ее платками и подняла воротник. - Если бы ты ему не нравилась, он не переводил бы тебя к Самусенке.

- Оставь меня. Я хочу побыть одна.

- Что ты собираешься делать? - испугалась я.

- Ничего, - гордо сказала Лариска. - Перейду к Самусенке.

Наш поход в разведку окончился расстрелом возле каменной стены.

Лариска ушла. Я осталась одна против дома Игнатия. Мне хотелось подняться к нему и спросить: "Ну почему? Почему? Почему?"

Говорят, для того чтобы прыгнуть с трамвая, необходимо выполнить три пункта инструкций:

1. Встать на подножку и сконцентрировать в себе состояние готовности к прыжку.

2. Прыгнуть вперед по ходу трамвая и пробежать трусцой, чтобы сохранить инерцию движения и не свалиться, как мешок, под колеса идущего транспорта.

3. Игнорируя свистки милиционера, перебежать дорогу и скрыться за дверьми родного училища.

После того как ты спрыгнул, не попал под колеса и убежал от милиционера, после того как ты уцелел, особенно остро чувствуешь аромат жизни, ее первоначальные свойства, стертые каждодневной обыденностью.

У японцев есть соус, который они добавляют в еду. Этот соус усиливает и проявляет вкус предлагаемой пищи: мясо как бы становится еще более мясным, а рыба - рыбной, и у японца не возникает сомнения, что он ест именно рыбу, и ничто другое.

Риск - это своего рода жизненный соус. Я прыгаю с трамвая - не для того, чтобы острее ощутить радость бытия. Просто наше училище стоит на полдороге между двумя трамвайными остановками, и я выбираю наиболее короткий путь.

Я прибежала на чтение партитур и разложила ноты.

Оттого что пианино было старое - ему лет сто, а помещение мрачноватое - раньше здесь жил угрюмый купец, - еще светлее и белее выглядел белый свет за окном.

Игнатий вошел почти следом за мной. Вид у него был оживленный, взъерошенный, как будто он тоже только что спрыгнул с трамвая на полном ходу.

Он подтащил стул к инструменту и потер руки, как бы готовясь к пиру своего самоутверждения. Я была его лучшей ученицей, смыслом его пребывания в училище, и, видимо, он очень нравился себе в моем обществе.