Владимир Короленко - Повести и рассказы

Куча слушателей сразу увеличилась. Теперь уже все заинтересовались высоким стариком со спокойными и величаво-суровыми манерами. Дмитрий Парфентьевич не смутился от всеобщего внимания. Ему не впервой. Одна только слушательница интересовала его во всей этой толпе – это его начетчица, его непокорная молельщица Груня. Он по-своему любил дочь, и его суровое сердце надрывалось от ее неустанных сомнений, от ее тоскующего взгляда. Он страстно желал ей благодатного успокоения, к которому так близко уже было его собственное сердце. Но ее непокорство поднимало в его строгой душе целую бурю сдержанной ярости, которая боролась с любовью и уже привыкла ее побеждать.

Груня сидела одна на своем месте, неподвижная и сдержанно-внимательная.

– Вот послушайте, – доносился до нее уверенный и жесткий голос отца. – Вот есть какой правильный крест, и этому кресту мы держимся во спасение.

Двуперстное сложение поднялось над головами слушателей.

– Раскольник, – пронеслось в толпе.

Два-три человека из купцов, очевидно охотники до религиозных состязаний, уже проталкивались вперед, прислушиваясь к неожиданной проповеди.

– Мы не раскольники, – продолжал Дмитрий Парфентьевич, – и исповедуем правую веру. Этому кресту верили святые отцы и патриархи. Так научает и святой Феодорит.

Он еще выше поднял руку с двумя сложенными перстами.

– Большой палец тепериче пригни к мизинному и безымянному. Стало быть в ознаменование Святыя Троицы. Три лица во едино. Два пальца подыми кверху: Божество и человечество – два естества. И еще Феодорит научает: приклони мало один палец, средний. Значит – человечество перед Божеством преклонилося. Вот.

– Погоди! – вмешался один из пробившихся вперед купцов. – А св. Кирилл, тот опять иначе говорит.

– Св. Кирилл говорит то же самое. Только оба пальца велит держать прямо.

– Стало быть, уже выходит разность!

– Погоди, твое степенство, не то говоришь… Не мешай… – остановили возражателя. – Дай кончить… Как же вот на счет култышки-то, купец?

– Вот-вот… это главное дело.

– А на этот счет вот как: ежели ему оторвало пальцы, он тут невиновен. Значит, так попустил Господь, Его воля! А без крестного знамени человеку жить невозможно. Без крестного знамени он хуже вот поганца этого, татарина. Стало быть, обязан он креститься… правой рукой…

– Ну?..

– А персты, – закончил Дмитрий Парфентьевич с расстановкой, – персты слагать мысленно, по указанию святых отец и патриархов…

В толпе пронесся вздох облегчения и радости.

– Ай да купец, спасибо!

– Рассудил…

– Что уж тут: просто разжевал да в рот положил.

– Мысленно!.. Вот это верно!

– Как не верно! Мысленно – больше ничего!

– Этак-то вот, небось, подействует… Дмитрий Парфентьевич оглянулся на дочь… Что ему эти одобрения, что эти похвалы чужих и темных людей! А она, его дочка, опять смотрела прямо перед собой, и на ее лице виднелось равнодушие, как будто отец сказал то, что ей давно было известно и что потеряло всякую силу над ее смятенной и усталой душой…

Брови старика сдвинулись, и в голосе зазвучала угроза.

– А ежели кто и мысленные персты сложит щепотью – и то неправильно… Щепотник осужден будет и во веки погибнет… Проклят в сей жизни и не имеет части в будущей.

Эти жестокие, злые слова, упавшие внезапно в только что успокоившуюся толпу, сразу изменили ее настроение.

Она заволновалась, зашумела, раскололась. Какой-то черноглазый и черноволосый торговец, упорно молчавший до сих пор, теперь стукнул кулаком по столу и сказал, сверкая своими глубокими, исступленными глазами:

– Верно! В проклятой щепоти Кика-бес со всею преисподнею.

– Нет, погоди! – заговорили церковные. – Не ругайтесь истинному кресту! Сами вы зачем разделяете – три ипостаса [124], ан-на-фемы?! [125]Троица-то вот она: в троеперстии…

– Где у вас первые-то персты?

– Ты, купец, сто пятое слово читал ли?

– Читал: сто пятое слово о светопреставлении. Дмитрий Парфентьевич стоял в средине, не потерявшийся и спокойный. Только каждый раз, когда он отвечал кому-нибудь из нападавших, он пронизывал его взглядом упорным и злым…

А пароход, размеренно шлепая колесами и разбивая синюю гладь реки, все дальше уносил эту кучку ожесточенно споривших людей, и глинистые обрывы нагорного берега отражали смятенные голоса…

Но вот крутая гора, скрывавшая поворот, отступила назад, и впереди опять открылась широкая даль. Солнце красным шаром повисло уже над самой водой, а с востока, будто легкими взмахами вечерних теней, бежали по лугам сумерки, догоняя пароход и все заметнее налегая на Волгу.

Молчаливая кучка татар вдруг поднялась с своих мест на корме и ровной походкой направилась на край верхней палубы к кожухам. Там они сняли халаты и разостлали их на полу. Затем, скинув туфли, они благоговейно ступили на халаты. Отблеск заката заиграл на строгих татарских лицах. Их рослые фигуры резко выступали на светлом, похолодевшем небе.

– Молятся… – тихо сказал кто-то, и несколько человек, отделившись от спорящих, приблизились к перилам.

За ними последовали другие. Споры стали стихать.

Татары стояли с закрытыми глазами, высоко подняв брови и будто возносясь мыслью туда, где в вышине угасали последние лучи дневного света. По временам они разжимали сложенные под грудью руки, прикладывали их к коленям, и тогда головы в бараньих шапках низко, низко опускались. Затем они поднимались опять, протягивая к свету распростертые ладони.

И губы басурман шептали слова неведомой и непонятной молитвы…

– Тоже вот… – сказал какой-то мужик и замолк нерешительно, не досказав своей мысли.

– Свой обряд тоже сполняют, – поддержал другой.

– Да, молятся тоже…

Все татары припали вдруг к полу, прикасаясь челами к палубе, и затем быстро поднялись. Трое молодых взяли свои халаты и туфли и опять прошли на прежнее место на корме. Старик остался один. Он сел, поджав под себя ноги; и губы его шевелились, а на красивом лице с седой бородой было странное и трогательное выражение глубокого страданья, смягченного благоговением перед высшей волею. Рука его быстро перебирала четки.

– Видишь ты… И четки тоже.

– Радетельный старичок…

– Об сыне он это… Сын у него в Астрахани помер, – пояснил купец, ехавший снизу вместе с татарами.

– Ох-хо-хо… – философски вздохнул кто-то. – Всякому человеку хочется спастися. Ни одному не хочется погибнуть, какой бы ни был, хошь, скажем, и татарин…

Теперь уже трудно было разглядеть, кто говорит. Все лица сливались, только отдельная фигура молящегося старика виднелась на краю кожуха над водой. Он тихо покачивался взад и вперед.

– Тятя! – раздался вдруг тихий голос. Это Груня позвала отца.