Леонид Пантелеев - Повести и рассказы

Спрашиваю:

– Что вам угодно?

– Пантелеев Алексей Иванович здесь живет?

– Да, здесь. Это я.

– Здравствуйте. Я приехала из Москвы. Хочу с вами поговорить.

– О чем?

– О митрополите Николае.

– О каком Николае?

– О Николае, митрополите Крутицком и Коломенском. Мы там о нем книгу собираемся выпускать. Ведь вы знакомы с ним были?

– Нет, вы ошибаетесь. Я не был знаком с митрополитом Николаем.

Она усмехается.

– Что это вы, ленинградцы, такие пугливые! Зайти-то к вам можно?

– Да. Прошу вас. Заходите.

Веду эту маскарадную салопницу – на кухню. Садится. Ридикюль стоит у нее на коленях, все так же зияя своей черной пастью.

Сажусь тоже. Спрашиваю:

– Прежде всего, позвольте поинтересоваться: где вы узнали мой адрес?

– Адрес ваш? Адрес ваш мне в Никольском соборе дали.

– Простите, но вы говорите неправду. В Никольском соборе не могут знать моего адреса. Я вообще в этом соборе и не был лет пять.

Опять усмехается.

– Ну, хорошо. Так и быть. Скажу вам правду. Мне Александра Иосифовна Любарская дала ваш адрес.

– Ах вот как! Любарская?

Как раз в это время или минутой раньше вернулась домой моя жена [30]. Когда я вышел в коридор, она спросила:

– С кем ты там?

Я сделал знак, которым в нашей семье уже очень давно обозначают присутствие какой-нибудь специфического характера опасности.

– У нас гостья, – сказал я громко. И совсем тихо добавил: – Побудь с нею.

А сам прошел к телефону и позвонил Александре Иосифовне Любарской. Нет, конечно, никто у нее моего телефона не спрашивал.

– А в чем дело? – интересуется она.

Сказав: «Объясню позже», вешаю трубку и возвращаюсь на кухню.

Салопница с подслушивателем на коленях что-то объясняет моей жене. Я говорю:

– Александра Иосифовна Любарская вам адреса моего не давала.

Смотрит не смущаясь, развязно, даже нагло.

– Забыла, что ли?

И сразу – тем же развязно-насмешливым тоном:

– Ой, до чего же вы здесь пугливые! Зачем же вы скрываете? Ведь вы же еще в Ленинграде с Николаем были знакомы. Когда он у вас митрополитом был.

– Говорю вам еще раз: с митрополитом Николаем я никогда знаком не был. И даже не знал, что он когда-нибудь служил в Ленинграде.

– Как не служил?! Сколько лет был митрополитом Ленинградским и Новгородским.

– Представьте, не знал этого. О нынешнем Патриархе – что он в свое время был митрополитом Ленинградским – это мне, действительно, известно…

– Ну как же! Але́ксий. Я чуть не подскакиваю.

– Что??! Как вы сказали?!

– Я говорю: Але́ксий. Патриарх…

– А почему, скажите, пожалуйста, вы говорите «Але́ксий», а не «Алекси́й»?

– Как почему? Так все говорят.

– Нет! Так все не говорят!

Я распахиваю дверь в коридор.

– А ну! Прошу вас…

– Что это вы? – пугается она. Но при этом торопливо защелкивает свой чемоданчик и поднимается.

Я уже весь, до надбровных дуг, до кончиков ушей, налит гневом.

– А ну – быстро! Не задерживайтесь.

Что-то бормоча и кудахча, она спешит в прихожую.

Дверь на лестницу захлопнулась.

– В чем дело? – спрашивает жена. – Кто это? Что случилось? Почему ты ее выгнал?

Делаю тот же пояснительный и предостерегающий знак.

– Ты обратила внимание, как она произносит имя Патриарха?

– Да. Обратила. Але́ксий.

– А ведь явилась ко мне как представительница каких-то московских церковных кругов.

Вот что может сделать одно неправильное ударение в одном-единственном слове!

Да, люди безрелигиозные, неверующие, не бывающие в церкви, никогда не слыхавшие, а только видевшие имя Патриарха напечатанным в каком-нибудь газетном сообщении («Среди присутствующих находился Патриарх Московский и всея Руси Алексий»), эти люди, даже интеллигентные, чаще всего говорят «Але́ксий». Помню, как, уже в семидесятые годы, целый месяц отравляли мне жизнь дикторы радиостанции «Свобода», читавшие письмо двух молодых московских священников к Патриарху Алекси́ю. Все эти радиочтецы – и мужчины и женщины – произносили «Але́ксий», с ударением на втором слоге, не ведая о том, как больно слышать их православным верующим, как оскорбляет наш слух это дурацкое ударение. Тот, кто бывает в церкви, слушает и мысленно повторяет великую ектению, не может не знать правильного звучания имени покойного Патриарха.

Люди, подославшие ко мне соглядатая, неплохо продумали внешний облик этой особы: похожие на нее тетеньки нередко стояли в те годы за свечными ящиками московских церквей, работали в церковных «двадцатках». Эта женщина, конечно, бывала в храмах, знала церковную иерархию, послужные списки некоторых нужных ей для «работы» священнослужителей. Но, бывая на богослужении, она никогда не вслушивалась в слова песнопений, в возгласы священника или дьякона. Ей не до этого было. Стоя где-нибудь сбоку от свечного ящика, у входных дверей, она внимательно следила за теми, кто появляется в храме, кто, входя, крестится и кланяется – особенно за молодыми и интеллигентными…

Но почему ее вдруг направили ко мне? И при чем тут митрополит Крутицкий и Коломенский? Ведь я его и в самом деле никогда не видел.

Долго мне ломать голову не пришлось. Позвонила Александра Иосифовна Любарская, сказала:

– Простите, я виновата перед вами. Изменила память. Забыла, что несколько дней назад ваш адрес у меня действительно спрашивали.

– Кто?

– Вера.

– Какая Вера?

– Бывшая домработница Маршака. Существует особый склад ума. Он бывает у следователей, у врачей-диагностов и, вероятно, у писателей. Где-то в глубинах мозга, как в недрах кибернетической машины, что-то вдруг срабатывает, молниеносно сталкиваются десятки, если не тысячи, ассоциаций, и – приходит решение, разгадка. Я увидел мысленно Веру, дом на Чкаловской в Москве, двор этого дома, идущего через этот двор человека в черном одеянии, в белом клобуке с белой же мантией… Но это уже другая тема. И совсем другие годы.

После демобилизации, вернее, когда меня стараниями Маршака, не по моей воле, отозвали из армии в Москву, я какое-то время работал в редакции детского журнала «Дружные ребята». Должность моя называлась «литературный редактор». Работа была необременительная, в редакцию я ходил не каждый день, рукописи авторов читал дома. Хотя работать дома тоже было несладко. Жил я на Плющихе, снимал проходную комнату в маленькой, очень милой, но и очень шумной еврейской семье. Впрочем, к тому времени, когда произошло полуанекдотическое событие, о котором я хочу рассказать, мои сослуживицы по редакции уже подыскали для меня другую комнату – в Замоскворечье. Со дня на день я должен был туда переехать. Мои хозяева знали об этом. И отношения между нами были, что называется, натянутые.

Один раз я пришел в редакцию. Не успел войти, Лидочка Григорова, секретарша, объявляет: