Федор Достоевский - Мечты сбываются (сборник)

– Можно закрыть окно? – спросила Аглая, кладя палец на черную кнопку.

– Конечно, – ответила Люба.

Аглая надавила кнопку, и тяжелая занавесь опустилась и закрыла окно, смотревшее холодно и пусто, как глаз мертвеца.

– Так лучше, – сказала Аглая, – улица меня сегодня раздражает.

– А я лежала и мечтала, – сказала Люба, когда Аглая сняла верхнюю кофточку и перчатки.

– О чем?

– Так… Сама не знаю. Сегодня ароматический концерт с программой из моих любимых номеров: «Майская ночь» Вязникова, «Буря» Уолеса, «Ромео и Джульетта» Полетти. Но мне не хочется уходить из своей комнаты. А славная эта «Майская ночь»… Ты помнишь? Вначале тонко-тонко проносится сырой и нежный запах свежих полей; потом нарастает густой и теплый аромат фиалок, и запах зеленых крепких листьев, и лесной гниловатый пряный запах. Так и кажется, что идешь, взявшись за руку, с любимым человеком по густому-густому лесу; а потом нежной и легкой тканью рассыпается аромат ландышей – острый и свежий аромат, аромат, от которого шире и вольнее дышится. В этом месте я готова кричать от восторга. Розы, царственные, пышные розы. Разгорается заря, сверкают капли росы. Чудо что такое! А «Ромео и Джульетта»… Что-то таинственное и жуткое в этих пронзительных кружащихся запахах вначале, потом они нарастают, становятся все глубже, все печальнее. Так и чувствуешь, что опускаешься в глубокий, едва освещенный склеп… А «Буря»? Ты любишь «Бурю»? Какие взрывы тяжелых, падающих, как градины, запахов, сменяющихся быстро, бегущих и сталкивающихся! Восторг!..

Люба закинула руки за голову и мечтательно смотрела на разноцветные стекла согревателя.

– Отчего ты не пойдешь? – спросила Аглая, со страхом ожидая ответа подруги, точно от этого зависела вся ее судьба.

– Не хочется. Лень… И последнее время все неприятности у меня, – ответила Люба и замолчала, упорно смотря на цветные стекла.

– Какие у тебя неприятности? – спросила Аглая, чтобы не молчать.

– Ах, все то же. Опять сорвалось. Какая я несчастная, какая я несчастная, Аглая!

– Да в чем же дело?

— Я была на этой неделе у Айхенвальда, у Курбатова, у Эйзена – везде отказ, везде. У Эйзена, впрочем, удалось, но не раньше, чем через полтора года. И он музыкант, а я не особенно люблю музыкантов, я вовсе не хочу, чтобы мой ребенок был музыкантом. Отчего я такая некрасивая, противная? Отчего у меня такой длинный нос? Я уверена, что каждый из них прежде всего смотрит на мой нос и пугается…

– Люба, ты вовсе не такая некрасивая, как воображаешь.

– Э, полно, не утешай меня, я сама знаю.

Снова наступило молчание, и вдалеке жалобно прозвенел электрический колокол: раз, два, три…

– Он меня выводит из себя сегодня, этот колокол, – сказала Люба, затыкая своими длинными пальцами на мгновение уши.

– А я была вчера вечером у Карпова, – едва слышно промолвила Аглая.

– Была? – живо воскликнула Люба, порывисто оборачиваясь к ней. – Ну что? Как? Какая ты счастливица, Аглая. Расскажи мне все, все. Слышишь? Все…

– Мне тяжело, ничего я не буду рассказывать. На душе у меня так гадко, так гадко.

– Но отчего же? Ах, как бы я хотела быть на твоем месте! Не красней, Карпов такой красавец, такая прелесть…

Резко и отрывисто звякнул телефон, и луч белого света прорезал комнату.

– Кто это? – с досадою спросила Аглая, оборачиваясь на звонок.

– Витинский, – сказала Люба, вглядевшись в светлую дощечку.

Люба встала и пошла к телефону.

– Что вам, Павел? Прийти ко мне?

– Зови, зови его, пожалуйста, – вмешалась Аглая, торопясь предупредить подругу.

– Терпеть я не могу этого реформатора, – шепнула Люба, отворачиваясь от телефона.

– Пожалуйста, – повторила Аглая, просительно складывая руки.

– Ну, ладно уж…

И, обернувшись снова к телефону, Люба сказала:

– Приходите. Тут и ваша поклонница, Аглая.

И Люба замкнула телефон.

– Ну зачем ты это сболтнула? – недовольно спросила Аглая,

– А разве неправда? Только он не в моем вкусе, и я не знаю, чем он тебе нравится. Беспокойный какой-то.

– Вот это самое беспокойство мне в нем и нравится.

– Не понимаю.

Разговор не клеился. Подруги сидели молча, и каждая думала о своем.

– Который час? – спросила, наконец, Аглая, – я еще ничего с обеда сегодня не ела, и ничего не хочется.

Люба закинула назад руку и надавила маленькую кнопочку. Над согревателем сверкнули цифры часов.

– Половина восьмого, – сказала Люба.

– Спасибо, – шепнула Аглая и снова замолчала.

– Тебя перевели? – спросила после долгой паузы Люба.

– Да.

– На какое?

– На макаронное. Это все-таки веселее, чем сортировать и отправлять пакеты.

– А мне мои перчатки надоели хуже, хуже… Ну я прямо слова подыскать не могу.

– Хуже горькой редьки?

– Вот именно.

Послышался стук в дверь.

– Войдите, – сказала Люба.

Вошел высокий, хорошо развитый и крепко сложенный юноша.

– Это вы, Павел? – спросила, не оборачиваясь, Люба.

– Да, я. Почему у вас нет света? – промолвил Павел, здороваясь с молодыми девушками.

– Так. Нервы не в порядке.

– А… Впрочем, теперь не мудрено расстроиться нервам.

– Ужасно, – прошептала Люба.

Она заговорила оживленно, волнуясь и жестикулируя:

– Нашлись пророки! Столетиями, тысячелетиями стонало человечество, мучилось, корчилось в крови и слезах. Наконец его муки были разрешены, оно дошло до решения вековых вопросов. Нет больше несчастных, обездоленных, забытых. Все имеют доступ к свету, теплу, все сыты, все могут учиться.

– И все рабы, – тихо бросил Павел.

– Неправда, – горячо подхватила Люба, – неправда: рабов теперь нет. Мы все равны и свободны. Нет рабов, потому что нет господ.

– Есть один страшный господин.

– Кто?

– Толпа. Это ваше ужасное «большинство».

– Э, оставьте. Старые сказки. Они меня раздражают. Я не могу слышать их равнодушно.

И Люба замолчала, сжимая нервно руки.

– Они меня влекут к себе, как в глубокий омут, как в пропасть, – сказала Аглая.

– Кто? – спросила Люба.

– Те, кого ты иронически называешь пророками.

Люба ничего не ответила, скривив презрительно губы.

– Будем чай пить? – спросила она потом, встряхивая головой, словно отбрасывая неприятные мысли о беспокойных людях.

– Будем, – согласились в один голос Павел и Аглая и взглянули друг на друга, как бы поверяя один другому общую тайну.

Люба сняла с полочки три стакана, молоко, печенье, хлеб и масло и, нажав пружину, захлопнула дверцу.

– Теперь свету бы не мешало, – сказал Павел, беря свой стакан, – неловко как-то в темноте.

Люба молча повернула рукоятку, и мягкий голубоватый свет полился с потолка.