Ольга Туманова - Плесень

Директор поднимал одного за другим бригадиров, инженеров, техников. И говорил о яме при подъезде к птичнику во второй бригаде, про неплотно прилегающую дверь в цехе яичного порошка, он говорил про то, о чем если не сегодня, так не далее как вчера говорил с конкретным бригадиром или иным специалистом, но он вновь ворошил бездну фабричной производственной мелочевки, и бригадиры, и специалисты, вставая, красные, взъерошенные, начинали, кто горячась, кто тушуясь, говорить о том, о чем не раз уже было ими сказано - о невыполненных их заявках, о перебоях с кормами, о простое из-за отсутствия тары, поднимая с другого бока ту же бездну производственных неурядиц, и каждый раз иванютовское "скорей, хватит оправдываться, работать надо" грязным кляпом закрывало им рты, и дальше катилась планерка, и снова ворошилась бездна, и снова ничего не решалось и не менялось, и каждый понедельник из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год в кабинете директора поднимались одни и те же вопросы о корме, таре, дырявых трубах, и непонятно было, зачем вся эта душная говорильня, некое соблюдение кем-то заведенного ритуала, значения которого не понимают ни директор, ни специалисты, и который не нужен ни специалистам, ни тому же директору.

Вряд ли кто из специалистов, даже Фридман со Шмольцем, понимали, какое значение придает Иванюта планеркам, как отодвигает ради них все мероприятия, как тщательно к ним готовится. В сущности, ради планерок каждое субботнее утро приезжал директор на фабрику. Конечно, приходилось ему в тот день заниматься иногда и вечными проблемами кормов, и все-таки основной темой его суббот были планерки по понедельникам.

И в субботу приезжал он на фабрику в черной "Волге". Личным шоферам - его, Фридмана, Шмольца, в путевке ежедневно проставлялось одиннадцать часов работы, хоть ни для кого на фабрике не было секретом, что редкий день они были заняты после семи вечера, и они ценили свою работу, и когда директору нужна была машина в субботу, Тихонов не возражал. Он вообще все больше улыбался и помалкивал, потому что место свое рабочее ценил. А порассказать бы мог многое. В машине директор не стеснялся, и, всегда сидя на переднем сиденье рядом с шофером, неудобно повернувшись к сидевшему сзади, вед беседы, не оглядываясь на Тихонова.

Каждую субботу объезжал Иванюта все сорок пять птичников. Вокруг каждого обходил, заложив ручки за спину. Все дырки, отвалившаяся штукатурка, мусор все отмечал директорский взгляд.

Бесшумно входил в двери (у него удивительная походка, в коридоре абсолютная тишина, и вдруг дверь распахивается, на пороге директор, и остается только вспоминать, что ты говорил за минуту до этого, а за две? И гадать, сколько времени простоял Иванюта у дверей, прежде чем открыть их. И что слышал), останавливался на пороге длинного зала с узкими проходами между клеток с птицами. Клетка на клетке, в несколько рядов, куры сидят тесно, по пять-шесть в одной клеточке, ни перья встряхнуть, ни повернуться, только и могут, что кудахтать, да исправно несутся, словно доказывая, что законы природы сильнее варварства людей и экономических расчетов. Падают по желобкам яйца, мерно урчит кормораздатчик, першит в носу от куриной пыли и болит голова от едкого аммиачного запаха помета. А в глубине зала женщина - Мария Иванов-на или Наталья Петровна - много их, разве всех по именам упомнишь, но Иванюта не выйдет из кабинета, не уточнив у дежурного диспетчера, в какой бригаде какая птичница дежурит, не записав их имя-отчество в блокнотик.

И вот Мария Ивановна (или Наталья Петровна), нагнувшись, метет веником мусор по проходу, или, наклонившись, мешает ракушку. И на сумрачном фоне длинного коридора птичника объемно выступают женские бедра - птичницы, как правило, дородные женщины, одетые в бесформенные ватные штаны. И это лицезрение застигнутых врасплох женских бедер доставляет Иванюте наслаждение. Но вот женщина оборачивается, и Иванюта упивается ее минутным замешательством, досадой, смущением и, словно бы ничего не замечая, идет навстречу и ласково гладит натруженную грязную руку своей маленькой пухленькой ручкой, и улыбается, и тихо спрашивает: "Ну, как дела?" И, мысленно отругав директора, вспоминая, что позволила она себе в последние минуты полного, как она считала, одиночества и гадая, застал ли ее за этим директор или появился он позже, птичница всю свою досаду переносит на те мелкие неудобства и крупные недостатки, что отравляют и так нелегкую работу и жалуется директору, что не работают вентиляция и пометоудаление и мучают головные боли, что ветер бьет в щели по ногам и заедают мухи, что ведра с ракушкой тяжелы и по ночам ой как ломит поясницу, да разве нельзя что-нибудь придумать, ведь так много инженеров на фабрике, и вот по телевизору показывают, что на птичниках в... а зарплата в прошлом месяце была низкая, а коробки под яйца опять рваные, и тащить их ну до того неудобно, вываливаются они из рук... И все звонче ее голос, все громче, а Иванюта опять ее по руке гладит и шепчет так, словно говорит какую-то фривольность: "Ну, что ты на меня кричишь, ведь я-то с тобой ласково, улыбаюсь, улыбнись и ты мне. Ну, смотри, как сразу похорошела", и женщина смутится, и улыбнется, и махнет рукой: "Да, ладно, что там, работаем".

Вся фабрика знает, что по субботам ни бригадиров, ни специалистов на фабрике нет, они отдыхают, и дела им нет, что тут творится, один директор душой за дело болеет, один директор не может себе позволить отдохнуть, одного директора лишь и признают рабочие, с одним директором все вопросы решают, и лампочку электрику не позволят поменять в цеху, если директор не скажет, что именно такой мощности она здесь нужна.

Умеет Иванюта разговаривать с рабочими, потому и уверен, что на любом собрании "переизберется". "Золотые у нас люди", - вздохнет вроде бы про себя, доставая свой блокнотик. И тут же лицо его суровеет, и голос становится жестким, и скулы сжимаются и даже вроде как бы белеют. "Ну, хорошо, - и уже не ласка, угроза в его голосе. - Разберемся". И хотя каждую субботу проблемы одни и те же, женщина каждую субботу верит, что директор наконец-то узнал от нее всю правду про беды и непорядки на фабрике и разберется, и наведет порядок, и спросит, как положено, и со своих замов, и с главного инженера, и с планового отдела, и с бригадира, и в понедельник на планерке... и все наладится.

И сейчас на планерке, одного за другим поднимая бригадиров и специалистов, Иванюта, полистывая свой блокнотик, говорит про то, на что ему жаловались на этой неделе, и на той, и на... и в прошлом квартале. И все они, и те, кто пытается что-то доказывать и объяснять, и те, кто предпочитают отмалчиваться, ждут, да когда же, наконец, конец этой говорильне, ведь опилки на птичники, наверное, привезли, и никто не начнет их без них растаскивать, и столько всякой мелочевки, а убито три часа, и день уже клонится к концу, а они который уже понедельник - опять остаются без обеда. Ему что. Он сядет на "Волгу" - и домой. Или в ресторан. А столовая уже закрылась. И что ему говорить, ну, какой смысл что-то здесь говорить и доказывать, если ему уже с утра в оба уха нажужжали и Шмольц и Фридман, и он для себя уже все выводы сделал и слушать никого не хочет.