Ольга Туманова - Плесень

Дети гибнут "за Родину", а судьбу Родины решают те, кому страна ничем кроме боли да позора не обязана.

Елена Степановна развернула газету, забытую кем-то на столе, и отпрянула от газетного листка: "Мы должны отдать последнюю рубашку, чтобы спасти союз". Кто "мы"? Это вы там, сытые хапуги, что-то отдадите? Нашими руками? Это для вас сын мой единственный - рубашка поношенная, которую и выбросить не жалко? Народ для них ("они" - были все, кто приходил неведомо откуда неведомо как и творил в стране неведомо что), народ для них песок, они строят из него неведомо что и неведомо как, строят грандиозные замки и башни и крепости, а те на другое утро смывает первая же волна.

Почему мы так многочисленны и так пассивны, так безмолвны, покорны, разобщены, почему мы грыземся друг с другом, словно наши соседи по аду виноваты в наших бедах.

У Елены Степановны все туманилось в голове. Сын в Армении, мать - на Украине. Да на фабрике у каждой третьей кто-нибудь из родни в другой республике. Что же они делают, зачем они нас всех перессорили?

- Степановна, да ты что? - неслышно подошла сзади Глаша и обняла Елену Степановну за плечи, и тут же ответила кому-то:

- А яблоки они хранят в морге.

- Да яблоки у них подгнившие. И безвкусные, как вата.

- А когда они работают?

- А зачем им работать? Работать русский дурак будет. А они перепродадут ему втридорога.

Ах, как бы возмутилась прежде Елена Степановна. Как стала бы она стыдить девчат: ну, разве можно так, всех под одну гребенку, разве в национальности дело. Своих что ли подлецов да хапуг не имеем? Или там добрых людей не встречали? Всех своих, фабричных, и лодырей и тунеядцев припомнила бы. И то, что своих спекулянтов предостаточно, давно что ли на барахолке не были? Вспомнила бы, кто что со стройки птичников себе на дачу утащил - ну, что не растаскивают в России, от гвоздей и известки до блочных коробок под гараж. Все с той же стройки унесут или купят у строителей за водку. А с фабрики? Дрожжи, и те прихватят, и на пироги, и на маски.

Да кому и когда приходило в голову в этом цехе интересоваться национальностью друг друга? Их всех здесь понасобрано, и ценят они друг друга за доброту и не любят за вздорность, и паспорта не требуют.

Но сейчас что-то бессильное и жестокое поднималось в Елене Степановне от мысли, что здоровые смуглые мужики, побросав под пулями своих детей, матерей и жен, по сумасшедшим ценам продают в России яблоки, а ее мальчик, ее ребенок, который все снится ей маленьким, который не мог и обидчика оттолкнуть "ему же больно будет", ее мальчик, так и не научившийся ни драться, ни ругаться, стоит посреди чужой и неуютной земли, и с двух сторон летят в него пули и оскорбления.

- Ты вот что скажи мне, Степановна, - подсел к ней Евгений Владимирович Крайний, слесарь. Разговаривал Крайний, чуть застенчиво улыбаясь, словно ему неловко было, что он вместо того, чтобы гайки крутить вдруг в разговоры ударился .- Вот Ельцин обещает порядок навести в два года. Ты как считаешь, как это, возможно, чтоб в два года и все изменить.

- Не знаю, - вздохнула Маркова. Все привыкли, что она, как член парткома, бывает на всяких совещаниях умных и на все ответ имеет, а она в своих мыслях уже увязла и продрогла, как в январском сугробе. - Вон Горбачев говорит...

- Да он уже шестой год говорит, - отмахнулся Крайний, и круглые его очки упали на круглый нос.

А в телевизоре говорил немецкий канцлер. И перевод его слов все время мешал слушать какой-то плохо слышимый, но назойливый рокот, вроде приглушенного женского говора. Но на экране женщин не было. Мерещится уже, снова вздохнула Маркова. Говорил канцлер тоже вещи обычные, но Елена Степановна невольно прислушалась по привычке, канцлера не каждый день слышишь, а может быть, что-то на парткоме или партийном собрании понадобится. Но невидимый назойливый звук мешал сосредоточиться. Тут на экране стали прощаться, и показалась головка Раисы Максимовны.

- А-а-а!- взвилось перед телевизором. Заголосили все женщины разом на все голоса. Если бы кто додумался объединить людей по признаку нелюбви к сельской леди, страна превратилась бы в монолит.

- Катается на наши денежки...

- Мы тут пашем...

- Мы тут гнием...

Пусть бы он гарем возил с собой, но если б толк был от него хоть какой-то, - подумала Елена Степановна.

- Я его видеть не могу после Сахарова. Как он его с трибуны сгонял. Так и вижу, как он рукой машет: освободите трибуну. А на утро тот и умер. Это на его совести его смерть. Это он его убил.

- Один был честный человек, один за нас болел.

- Зачем им честные? Они им мешают.

- Он его, говорят, из ссылки вернул.

- Для нас, что ли? Перед западом что б выслужиться.

Женщины ничего, в сущности, не знали о Сахарове, не читали ни научных его работ, ни публицистики, но... Сахаров был неугоден правителю, значит он дорог им.

- А я его видеть не могу после того, как сказал он, будто вранье, что у него деньги в швейцарском банке, - вдруг следом за женщинами загорячился Крайний. - Ведь на девятнадцатой партконференции, ведь я же сам слышал, когда спросили его, он сказал: "Да это Раисины причуды", а на съезде говорит: "Клевета это". Да я же вот так на него смотрел, когда он на конференции говорил. Эх!

Как легко - как всегда! - поверили они ему, когда он впервые появился на телеэкране, молодой, здоровый, казалось, умный. Вот он, кого мы так ждали. Наконец-то! в стране возобладает разум, порядок. Как они обманулись. И не могут ему простить, что он предал их надежды.

Елене Степановне иногда казалось, что Горбачев откупорил бутылку и выпустил, но не случайно, сознательно, на волю Джина, только ждал он, что Джин будет благодарить его, спросит: "Чего изволите?", а Джин возомнил себя господином. И теперь Горбачев думает, как бы ему половче упрятать Джина обратно в бутылку.

- Степановна! - пробасил, выглянув из своей каморки, Гвоздарев. - К телефону!

Леша?!

- Елена Степановна, Кузьмичу плохо, - плакала в трубке Галина Дьякова. Да не знаю я, что. Пришел с планерки, посидел молча, да грохнулся. Давление у него. Сейчас скорая увезла.

В редакции краевого телевещания последнее время телефон звонил часто. Это когда-то репортера кормили ноги, но уже много лет его кормит телефонный аппарат. Ни один нормальный журналист в поисках информации давно уже по городу не бегал, он упорно накручивал телефонный диск и настойчиво интересовался: что у вас новенького? Ответ, как правило, был так же краток и однообразен: ничего. Тогда репортер начинал как сердобольный учитель задавать наводящие вопросы: а, может, у вас жилой дом сдали? Подвели итоги соцсоревнования? Вечер отдыха провели? Новую линию пустили? Получили новый автобус, чтобы привозить рабочих на работу? И так до бесконечности, пока на очередное "может быть" не звучало в ответ вялое "да", исполнилось пятьдесят лет Марии Ивановне Ивановой и подарили ей хрустальную вазу. Ну, остальное, как говорится, дело техники: а сколько лет Дарья Ивановна, ах да, Мария Ивановна на заводе работает? И кем начинала? И какие у нее за эти годы были успехи? Может быть, есть правительственные награды? Ну, поощрения от профкома, администрации? Очень хорошо. А она коммунист? Общественница? В дружине? В товарищеском суде?... и - дальше уже от квалификации репортера зависит - через час или десять минут гладенькая заметочка ложилась на стол редактора отдела, и снова вращается многострадальный диск. Ну, если, скажем, пустили новую линию розлива кефира, тогда, минуточку, сейчас будем, и уазик, прихватив телевизионщиков вместе с аппаратурой, мчится на задание.