Иван Тургенев - Часы

Сильно взмахнув руками, обнял ее Давыд и приник к ней головою.

- Прости меня, сердце мое,- послышался и его голос. И оба словно замерли от радости.

- Да отчего же ты ушла домой, Раиса, для чего не осталась? - говорил я ей... Она все еще не приподнимала головы.-Ты бы увидала, что его спасли...

- Ах, не знаю! Ах, не знаю! Не спрашивай! Не знаю, не помню, как это я домой попала. Помню только: вижу тебя на воздухе... что-то ударило меня... А что после было...

- Ударило,-повторил Давыд. И мы все трое вдруг дружно засмеялись. Очень нам было хорошо.

- Да что же это такое будет наконец! - раздался за нами грозный голос, голос моего отца. Он стоял на пороге двери.- Прекратятся ли наконец эти дурачества или нет? Где это мы живем? В российском государстве или во французской республике?

Он вошел в комнату.

- Во Францию ступай, кто хочет бунтовать да беспутничать! А ты как смела сюда пожаловать?-обратился он к Раисе, которая, тихонько приподнявшись и повернувшись к нему лицом, видимо заробела, но продолжала улыбаться какой-то ласковой и блаженной улыбкой.-Дочь моего заклятого врага! Как ты дерзнула! Еще обниматься вздумала! Вон сейчас! а не то...

- Дядюшка,-промолвил Давыд и сел в постели.-Не оскорбляйте Раисы. Она уйдет... только вы не оскорбляйте ее.

- А ты что мне за уставщик? Я ее не оскорбляю, не ос... кор... бляю! а просто гоню ее. Я тебя еще самого к ответу потяну. Чужую собственность затратил, на жизнь свою посягнул, в убытки ввел.

- В какие убытки? - перебил Давыд.

- В какие? Платье испортил-это ты за ничто считаешь? Да на водку я дал людям, которые тебя принесли! Всю семью перепугал да еще фордыбачится? А коли сия девица, забыв стыд и самую честь...

Давыд рванулся с постели.

- Не оскорбляйте ее, говорят вам!

- Молчи!

- Не смейте...

- Молчи!

- Не смейте позорить мою невесту,-закричал Давыд во всю голову,- мою будущую жену!

- Невесту! - повторил отец и выпучил глаза.- Невесту!-Жену! Хо, хо, хо!.. (Ха, ха, ха,-отозвалась за дверью тетка.) Да тебе сколько лет-то? Без году неделю на свете живет, молоко на губах не обсохло, недоросль! И жениться собирается! Да я!.. да ты...

- Пустите, пустите меня,-шепнула Раиса и направилась к двери. Она совсем помертвела.

- Я не у вас позволения буду просить,-продолжал кричать Давыд, опираясь кулаками на край постели,-а у моего родного отца, который не сегодня-завтра сюда приехать должен! Он мне указ, а не вы; а что касается до моих лет, то нам с Раисой не к спеху... подождем, что вы там ни толкуйте...

- Эй, Давыдка, опомнись! - перебил отец,- посмотри на себя: ты растерзанный весь... Приличие 'всякое потерял! Давыд захватил рукою на груди рубашку.

- Что вы ни толкуйте,- повторил он.

- Да зажми же ему рот, Порфирий Петрович, зажми ему рот,-запищала тетка из-за двери,-а эту потаскушку, эту 'негодницу... эту...

Но, знать, нечто необыкновенное пресекло в этот миг красноречие моей тетки: голос ее порвался вдруг, и на место его послышался другой, старчески сиплый и хилый...

- Брат,-произнес этот слабый голос.-Христианская душа!

XXIII

Мы все обернулись... Перед нами, в том же костюме, в каком я его недавно видел, как привидение, худой, жалкий, дикий, стоял Латкин.

- А бог! - произнес он как-то по-детски, поднимая кверху дрожащий изогнутый палец и бессильным взглядом ос

матривая отца.-Бог покарал! а я за Ва... за Ра... да, да, за Раисочкой пришел! Мне... чу! мне что? Скоро в землю-и как это бишь? Одна палочка, другая... перекладинка-вот что мне... нужно... А ты, брат, бриллиантщик... Смотри." ведь и я человек!

Раиса молча перешла через комнату и, взяв Латкина под руку, застегнула ему камзол.

- Пойдем, Васильевна,-заговорил он,-тутотка все святые; к ним не ходи. И тот, что вон там в футляре ле" жит,-он указал на Давыда,-тоже святой. А мы, брат, с тобою грешные. Ну, чу... простите, господа, старичка с пер" чиком! Вместе крали!-закричал он вдруг,-вместе крали!! вместе крали!-повторил он с явным наслаждением: язык наконец послушался его.

Мы все в комнате молчали.

- А где у вас... икона тут?-спросил он, закидывая голову и подкатывая глаза,- почиститься надо.

Он стал молиться на один из углов, умиленно крестясь, по нескольку раз сряду стуча пальцами то по одному плечу, то по другому и торопливо повторяя: "Помилуй мя, го... мя го... мя го!.." Отец мой, который все время не сводил глаз с Латкина и слова не промолвил, вдруг встрепенулся, стал с ним рядом и тоже начал креститься. Потом он обернулся к нему, поклонился низко-низко, так что одной рукой достал до полу и, проговорив: "Прости меня и ты, Мартиньян Гав-рилыч", поцеловал его в плечо. Латкин ему в ответ чмокнул губами в воздухе и заморгал глазами: едва ли он хорошенько понимал, что он такое делает. Потом отец мой обратился ко всем находившимся в комнате, к Давыду, к Раисе, ко мне.

- Делайте что хотите, поступайте как знаете,- промолвил он грустным и тихим голосом - и удалился.

Тетка подъехала было к нему, но он окрикнул ее резко и сурово. Он был потрясен.

- Мя го... мя го... помилуй! - повторял Латкин.- Я человек!

- Прощай, Да-выдушко,- сказала Раиса и вместе со стариком тоже вышла из комнаты.

- Завтра у вас буду,-крикнул ей вслед Давыд и, по" вернувшись лицом к стене, прошептал:-Устал я очень; теперь соснуть бы не худо,- и затих.

Я долго не выходил из нашей комнаты. Я прятался. Я не мог забыть, чем отец мне погрозил. Но мои опасения оказались напрасны. Он встретил меня - и хоть бы слово проронил. Ему самому, казалось, было неловко. Впрочем, ночь скоро наступила-и все успокоилось в доме.

XXIV

На следующее утро Давыд встал как ни в чем не бывало, а неделю спустя в один и тот же день совершились два важных события: утром старик Латкин умер, а к вечеру приехал в Рязань дядя Егор, Давыдов отец. Не 'прислав предварительного письма, 'никого не предупредив, свалился он как снег на голову. Отец мой переполошился чрезвычайно и не знал, чем угостить, куда посадить дорогого гостя, метался, как угорелый, суетился, как виноватый; но дядю, казалось, не слишком трогало хлопотливое усердие брата; он то и дело повторял: "К чему это?" да: "Не надо мне 'ничего". С теткой он обошелся еще холодней; впрочем, и она не больно его жаловала. В глазах ее он был безбожииком, еретиком, воль-терианцем... (он действительно выучился французскому языку, чтобы читать в подлиннике Вольтера). Я нашел дядю Егора таким, каким описывал мне его Давыд. Это был крупный, тяжелый мужчина с широким рябым лицом, важный и серьезный. Он постоянно носил шляпу с плюмажем, манжеты, жабо и табачного цвета камзол с стальною шпагою на бедре. Давыд обрадовался ему несказанно-даже просветлел и похорошел лицом, и глаза стали у него другие-веселые, быстрые и блестящие; но он всячески старался умерить свою радость и не высказывать ее словами: он боялся смалодушничать. В 'первую же ночь после приезда дяди Егора они оба-отец и сын-заперлись в отведенной ему комнате и долго беседовали вполголоса; на другое утро я заметил, что дядя как-то особенно ласково и доверчиво посматривал на своего сына: очень он им казался доволен. Давыл повел его на панихиду к Латкиным; я тоже пошел туда: