Леонид Зуров - Иван-да-марья

Бунин часто несправедлив к нему, даже когда Зуров отстаивает свою независимость с упорством, достойным сочувствия. В начале военного сидения, в марте 1941 года, Бунин записывает в дневник: «Солнечное утро, безоблачн<���ое> небо. Сейчас десять минут двенадцатого, а Г<���аля> и М<���арга> и Бахрах только что проснулись. И так почти каждый день. Замечательные мои нахлебники. Бесплатно содержу троих, четвертый, Зуров, платит в сутки 10 фр<���анков> — комната, ванна, электричество, прислуга, убирающая ему комнату и приносящая провизию, завтрак и обед, приготовл<���енный> или Верой, или Г<���алей> и М<���аргой>!» И то же повторяет почти через год, в январе 1942 г.: «Денежно продолжаю все больше разоряться. Содержу 4-х на всем готовом. Ничего не делают, в дом не дают ни копейки, кроме 3<���урова>, который живет, как в Grand Hotel’e, за 10 франков в день». Примеры очень показательные: все спят допоздна, кроме Зурова; никто не дает ни копейки, все живут одинаково, и прислуга убирает одинаково все комнаты. И Зуров даже платит, пусть маленькие, но деньги. Но основные упреки — в его адрес. Похоже, Бунина раздражает именно эта попытка хоть малой, но независимости.

По окончании войны напряжение в отношениях Бунина и Зурова спадает, к тому же они оказываются на одной стороне в нашумевшем деле с выходом Бунина из Союза писателей и журналистов в ноябре 1947 года. Более того, Борис Зайцев, например, считал этот шаг Бунина влиянием окружения, а окружением называл «Зурова и компанию». Это звучит странно: Зайцев, знавший Бунина как никто другой, мог бы ручаться, что воздействовать на него не может никто, для этого Бунин слишком самодостаточен. Знал он и о прежних стычках Бунина и Зурова. Так что отчасти председатель Союза, откуда вышел Бунин, кривит душой: «Мне показалось, — писал Зайцев, — что он настолько болен, слаб и жалок…». И еще — «ослабевший старик», «по старости и болезненности он поддался напору…».

Одно здесь верно: Бунин стремительно старел, и голодные годы войны, волнения, ожесточение делали свое дело. Его подтачивали болезни, бедность, и, можно полагать, со временем он обнаружил, что окружен одними стариками и… Зуровым. Наследница архива Бунина и Зурова, преподаватель Эдинбургского университета Милица Грин, прочитав мемуары А. Бахраха «Бунин в халате», содержавшие немало нападок на Зурова и искажений его облика, решила обратиться к общественному мнению. К сожалению, ее письмо осталось неоконченным, но она взвешенно и справедливо писала о роли Зурова на закате жизни Бунина: «И все же не только Вера Николаевна, но и сам Иван Алексеевич сознавали, что Зуров единственный из их непосредственного окружения верный…» (на этом текст обрывается).

Бахрах вспоминал, как во время войны Бунин подтрунивал над казавшейся ему бесконечной работой Зурова над романом «Зимний дворец» — он ехидно спрашивал Веру Николаевну, как там дворец, удалось ли приладить к нему еще один кирпичик. Но известно и то, как отзывался Бунин о рассказах Зурова, опубликованных в конце 1940-х и начале 1950-х. Вот свидетельство в письме В. Н. Буниной от 18 января 1948 года: «Ян <���так она называла мужа> вчера Вас очень хвалил, говорил, что Вы единственный владеющий русским языком и вообще все писатели Вашего поколения щенки перед Вами, „как он тонко и верно все понимает!“ А раньше восхищался Вашим письмом: „Как Зуров хорошо письма пишет!“ Я согласилась и сказала, что это еще не лучшее». И полгода спустя, 17 августа 1948 года, снова: «И. А. сейчас сказал, что он прочитал „Обитель“ и что „это не хорошо, а великолепно“».

Чем дальше, тем чаще Бунин возвращается к чрезвычайно высокой оценке прозы Зурова, которая впервые зафиксирована в «Грасском дневнике» Г. Кузнецовой еще в конце 1928 года: «Вчера, когда мы одни гуляли вечером, он <���Бунин> бранил рощинский роман, ему дали прочесть две главы — и говорил, что никто в сущности не умел написать войну по-настоящему. Отчасти тронул ее правильно Зуров». В письме Зурову в июне 1950 года Бунин хвалит его рассказ «Русская повесть»: «О Вашем рассказе в „Новоселье“. Вы знаете мое мнение — много истинно превосходного».

В эти годы Бунин иногда даже, пусть в присущей ему ворчливой манере, но признается в том, что ему недостает Зурова: так, 19 августа 1950 года В. Н. пишет Зурову, который уехал на лето: «Ян скучает по Вас: „дурак, сидит в шатре, лучше бы был здесь“». «Ян мечтает о Вашей кухне», — сообщает она два года спустя, когда завершается их с Буниным неудачная поездка в русский дом отдыха в Жуан-ле-Пэн. Бунин возвращается в Париж совсем больным, и Зуров практически поднимает его на ноги: в письме художнице Татьяне Муравьевой-Логиновой от 2 октября 1950 года В. Н. Бунина сообщает о здоровье мужа: «Медленно поправляется. Еще слаб. За ним хорошо ухаживает Леня: перевязки, растирание ноги, пассивная гимнастика и очень вкусные блюда, надо, чтобы Ян хоть немного окреп и пополнел».

Когда Бунин умирал (он умер 8 ноября 1953 г.), Зуров находился на лечении в психиатрической клинике и вышел оттуда 12 декабря. Кошмары, мучившие его, проглядывают в составленном им завещании, датированном 24 января 1953 г.: «В случае моей смерти (или же исчезновения) все мои рукописи, черновики, записные книжки переходят в собственность Веры Николаевны Буниной».

Кое-кто из друзей Буниных при известии о болезни Зурова сразу стал настаивать, чтобы он не возвращался в семью. Вопрос этот так и не был решен, хотя, судя по некоторым записям В. Н. Буниной, ему действительно предстояло жить отдельно. Однако волей судьбы он прожил в одной квартире с Верой Николаевной еще 8 лет, до ее смерти. Еще в самые первые месяцы после приезда Зурова во Францию она окрестила его Питомцем, таким он оставался для нее всю жизнь. Его, человека со сложным, но вполне сложившимся характером такое отношение иногда раздражало, но ее альтруизм был безграничен. Той же Т. Муравьевой-Логиновой, которая хорошо знала обстановку в семье Буниных, в ответ на соболезнования по поводу смерти мужа и беспокойство о ее жизни Вера Николаевна написала, что чувствует в себе силы и необходимость жить: «Нужна я и для Лени: он вернулся домой 12 декабря. Таким милым, заботливым и добрым он никогда не был».

И все же болезнь, хотя и редко, но давала о себе знать. Может быть, поэтому так и не был завершен тот самый «Зимний дворец», работу над которым Зуров не прекращал до самой смерти — опрашивал очевидцев штурма, читал все, что издавалось об Октябрьской революции. Замысел был дерзкий и в своем роде уникальный: трилогия о приходе революции в обе столицы и в провинцию. Возможно, эта изнурительная работа и стала одной из причин его болезни. Иногда казалось, что конец романа близок, вот-вот будет поставлена заключительная точка. В. Н. Бунина, славившаяся в среде парижской эмиграции умением доставать деньги на благотворительные цели, начала сбор средств на издание «Зимнего дворца» и в январе 1951 года собрала уже 110 000 франков, но считала, что на издание книги «нужно еще в полтора раза больше». Впрочем, роман все еще писался. В августе того же года она помечает в дневнике: «Расстраивает и медленность работы Лени». В то же время она знает: «Говорить с Леней нельзя. Он начинает волноваться и кричать, что я „срываю его с работы“».