Леонид Зуров - Иван-да-марья

Собранные по подписке деньги ушли на лечение в клинике. Семь лет спустя подписчикам рассылают сборник рассказов Зурова «Марьянка», и они довольны: рассказы в самом деле отменные. У Зурова были замечательные читатели. Историк Г. В. Вернадский писал ему о «Марьянке» из США: «…читаю Вашу книгу — очень хорошо! И не только люди — и звери, и птицы, как живые, и природа так ярко чувствуется, и под современностью проступает глубокая старина». Последний из «царскоселов», поэт Д. Кленовский вторил ему из Германии: «Лишь теперь удалось мне наконец ее <���„Марьянку“> прочесть, и я спешу выразить Вам искреннее восхищение! Книга сделана из того превосходного и благородного материала (в самом широком смысле этого слова), который стал постепенно в нашей литературе редкостью и встрече с которым радуешься поэтому особенно. Не могу выделить отдельных вещей, все прочел с наслаждением, чувствую, перечту еще не раз — такое ощущение бывает только при соприкосновении с подлинным произведением искусства! Еще раз спасибо за то, что порадовали меня этой прекрасной книгой! Жаль, что не знаком с другими Вашими произведениями!»

В архиве Зурова сохранились схожие по эмоциональному настрою письма ученых, литераторов, историков — Питирима Сорокина, Владимира Варшавского, Сергея Шаршуна, Аллы Головиной, Николая Андреева. И все — о «Марьянке».

Над повестью «Иван-да-марья» Зуров работал, отложив на время роман; работал, не раз отвлекаясь. Историю создания/несоздания этой повести можно найти в его письмах Милице Эдуардовне Грин, его знакомой еще по Латвии, пожалуй, единственному его другу после смерти В. Н. Буниной. Ежегодно Зуров проводит у нее в Шотландии по два-три месяца, она трогательно о нем заботится, посылает ему продукты, витамины и необходимые лекарства. С ней Зуров предельно откровенен.

Кажется, первое по времени упоминание о повести встречается в его письмах М. Грин 1956 года: вначале он просто пишет о повести, над которой работает, затем сообщает: «Повесть я назвал „Иван-да-марья“». К этому моменту в его сознании, видимо, уже вполне сложились и сюжет, и интонация будущего произведения, и та нелегкая задача, которую он взялся выполнить: «Повесть требует большой работы, так как она внутренне сложна, а внешне как бы до предела проста» (письмо от 30 октября 1956 г.).

Метод работы Зурова всегда напоминал известное высказывание Микеланджело о том, что он берет глыбу мрамора, отсекает от нее лишнее, и на свет рождается статуя. Разница лишь в том, что глыбу Зуров тоже создавал сам. Он пишет во много раз больше, чем ему может потребоваться: «Дни летят, я все еще печатаю повесть, но, слава Богу, печатанье подходит к концу. Много было набросков сверх меры. Много лесов, щепок и кирпичей. Скоро начну, с величайшим удовольствием, выбрасывать лишние места, сокращать. И сердце мое тогда успокоится» (23 января 1957 г.).

Повесть создается из множества элементов — собственного жизненного опыта, воспоминаний, своих и чужих, сведений из многих и многих областей жизни. Все это до поры западает в Зурова, а после выплескивается на страницы его книг. И люди, которых он знал, которые заложили свой камень в здание его повести, остаются с ним, даже уходя из жизни: «Я Вам писал, что мы с Верой Николаевной (в прошлом году) были в гостях у князя Урусова! Там я познакомился с полков<���ником> Исаевым. Он мне кое-что рассказал (необходимое для повести). Я проверял себя. Так ли, правильно ли я написал жизнь офицера. Недавно полковника Исаева похоронили» (31 января 1957 г.).

В. Н. Бунина, разумеется, знала о замысле и, как всегда, торопила Зурова: «Может быть, пришлете какой-нибудь кусок из новой повести?

Пора начать Вам появляться» (письмо от 21 августа 1957 г.). Как всегда, бескорыстно переживая за Питомца, она предлагала свои услуги по перепечатке. Но Зуров не выпускал повесть из рук: шлифовал, сокращал, оставлял на месяцы, иногда на годы, уже сам понимал, что работа чересчур затянулась, но не в силах был завершить замысел.

Перед очередной поездкой в Шотландию в гости к Милице Грин он покаянно пишет: «Рукопись я привезу. Который раз я забираю с собой! Подумайте, милый друг, мне даже перед Мариной <���дочь М. Грин> стыдно. Сколько прошло лет и каких лет!!! Но теперь я эту повесть отделаю. Внут<���ри> уже все связано; многое я изменил» (27 июня 1962 г.).

«Рукопись я привезу» — должно означать, что он завершит работу еще до отъезда, однако и полгода спустя речь идет все о том же: «Засел за повесть. Сильно ее продвинул. Сейчас работаю по утрам энергично. Давно этого не было» (15 января 1968 г.).

Еще три года — повесть не закончена, более того, впечатление такое, что Зуров движется вспять: «Рукопись „Иван-да-марья“ я вытянул из-под вороха накопившихся записей, газет и бумаг. Крепко еще не засел. Работу веду подготовительную» (11 января 1966).

Проходит еще три с половиной года, и по письмам становится ясно, что работа едва ли будет завершена: жизненные силы Зурова на исходе, он одинок, болен. Последнее упоминание о повести «Иван-да-марья» в его письмах М. Грин относится к августу 1969 года (ему остается жить два года): «Работаю по утрам над повестью, но работа идет вяло. Прежней радости нет. И людей близких нет. Сильно сокращаю, выбраковываю места, которые когда-то мне нравились, а черновик повести, Вы это знаете, в ужасном виде».

С этим согласится любой, кто посмотрит на этот черновик. Повесть, по сути, закончена, она вписывается в определенные рамки: известно ее начало, написанное в нескольких незначительно меняющихся вариантах, известен и конец, который был для писателя настолько несомненным, что не менялся ни разу. Неизменной оставалась расстановка героев, фигура повествователя, ключевой эпизод сна (с него, видимо, все и началось: в бумагах Зурова остался автономный фрагмент под названием «Сон»). Но вот над наполнением этого обрамления шла непрестанная работа.

Зуров изумительно чувствовал язык и умел управляться со словом. На чужбине, после десятилетней эмиграции, это вызывало восторг. Известный социолог Питирим Сорокин, профессор Гарвардского университета, признавался: «Ваш „сочный“ язык и Ваш талант живо воскресили ряд знакомых картин, типов из собственной жизни, хорошо знакомых мне, но забытых за все эти годы жизни вне России. Я испортил свой русский язык и потому просто удивляюсь, как Вы смогли не только сохранить его, но выработать Ваш красочный стиль». Талант обращения со словом не исключает кропотливого труда. Зуров работал так: если его не устраивала фраза, которую он только что напечатал на машинке, он бросал ее на полуслове и писал второй вариант, если плох казался и второй, то рядом появлялись третий, четвертый и так далее. Это был, так сказать, фундамент, за которым следовала еще и надстройка: слова писались сверху, части предложений и целые абзацы переносились с места на место, и так до тех пор, пока слова не вставали единственным верным на его слух образом.