Михаил Белиловский - Поведай сыну своему

- Какого года рождения?

Мендл опешил и не сразу ответил.

- Двадцать второго!

- Становись в первую колонну!

- Но я...

- Приказываю становиться в строй! - рявкнул военком.

Мендл стал в строй. И стало ясно, что с этой минуты он больше себе не принадлежит.

"Мендл, милый, приезжай быстрее! Мы ждем тебя с нетерпением... попросись на летний месяц, когда тепло, и мы будем ходить с тобой купаться и загорать на леваду".

Сердце его сжалось и замерло от этих слов Люсеньки.

- Смир-на-а-а! - раздалась команда, которая сразу привела в действие бездумный механизм беспрекословного подчинения каждого, кто был в строю. И вслед за этим все усиливающийся плач матерей, сестер, жен, которые ловили последнюю минуту, чтобы запомнить родной, близкий образ дорогого им человека.

- На пра-аво! Шагом марш!

Затягивать церемонию было нельзя - слишком много людей скопилось на площади. Временами над городом совершенно спокойно, не обращая внимание на зенитный огонь, кружила зловещая "Рама", - разведывательный вражеский самолет. Это предвещало очередной налет с воздуха.

Шли на восток пешком. Ночи выдались довольно прохладными, спали на земле, не было покоя от комаров. Похоже, один лишь Мендл пришел в военкомат в одной рубашке. В первую ночь на привале в лесу он сначала даже не пытался уснуть - посидит, облокотившись о дерево, походит немного, потом опять садится на землю. Нет-нет, да и вспомнит оставленный в общежитии свитер. Как бы он ему сейчас пригодился! Когда он, сидя у дерева, начинал дремать, то ему казалось, что стоит только подумать о нем - гладком, пушистом, вязаном материнскими руками, - и этого уже достаточно, чтобы некоторое время чувствовать тепло.

Вместе с холодом приходит еще и голод. По дороге, на одном из привалов, им выдали сухой паек, но его некуда было девать, и он попросил одного парня положить его в свой мешок. А тот к концу дня куда-то подевался, и Мендл не мог его найти.

- Посмотрю на тебя, молодой человек, - услышал он бархатный бас с грузинским акцентом, - ты никак на ночь не примостишься - все ходишь взад-вперед, как только что пойманный лев в клетке.

- Холодно в одной рубашке.

- Истину говоришь, - продолжал человек, лежа на спине у толстой сосны. - Но тогда одень чего-нибудь, чтобы теплее было.

- А у меня ничего с собой нет.

- Паша, Павел! - человек привстал и стал расталкивать соседа, лежавшего рядом с ним. Они оба были укрыты одной и той же длинной, широкой буркой. Петрович, ты только послушай.

- Чего тебе, Серго? Спи, давай. Неизвестно, что нас завтра ждет, - не без раздражения отвечал Павел, поправляя сдвинутую бурку.

- Нет, посмотри, друг мой хороший, - человек в одной только рубахе в поход собрался, в военный поход, и ничего - пока живой. Может быть, ты и прав был, когда говорил: не возьму столько барахла, в военкомате нас с иголочки оденут. Надо же, а мы с тобой по этому поводу чуть навек не переругались.

- Ну, говорил, признаюсь. Устал я, ног не чувствую. Не мешай, спать хочу.

- Так-таки спать! А любовь к ближнему? Ты такое когда-нибудь слышал?

- Слышал, слышал! Угомонись, наконец!

- Нет, не друг ты мне! Он ведь совсем еще ребенок, сын он нам, и замерзает, спать не может, а ты, как карась, зарылся в свой ил и все тебе нипочем. Я-то ведь тебя пожалел - пустил под мое покрывало.

- Пустил, пустил. А теперь - отвяжись.

- Что с ним говорить?! И это мой лучший друг! Залезай-ка, сынок, на середину. Нам с Пашей хуже не будет. Как раз наоборот - оно полезно нам иногда соприкоснуться с горячим юношеским духом. Этой одежки вполне хватит на троих. Я ее брал с собой в горы, когда приезжал в отпуск в родную мою деревню.

Мендл поблагодарил незнакомца, лег на освобожденное место и, не промолвив ни слова, тут же уснул крепким сном.

Гуляющий по лесу ветер слегка гнул рослые сосны, шелестели своими листьями кусты, назойливо жужжали комары, подавала иногда свой сонный недовольный голос засыпающая птица, а усеянный яркими крупными украинскими звездами черно-бархатный небесный купол своим великолепием венчал ночной покой.

Покой...

Так только могло лишь казаться.

За глубоким от усталости тревожным сном, мучительной бессонницей с дымящей в руках папиросой, приглушенным ночным разговором в душе каждого новобранца витал страх и беспокойство. Страх за оставленную дома больную мать, за неоперившихся еще детей, за невесту, вместе с которой оставлено столько лучезарных надежд...

Время уже перевалило за полночь, когда западная часть небосклона со стороны Киева вспыхнула вдруг множеством тонких длинных лучей прожекторов. Они беспорядочно блуждали по небу в поисках вражеских самолетов.

- Прекратить курение! - прозвучала команда, которая стала многократно повторятся каждым из командиров подразделений.

Спустя некоторое время прожекторные лучи скрестились высоко в черном небе, и в месте их пересечения серебром засверкало почти точечное изображение летящего вражеского самолета. Поймав его в зону видимости, они непрерывно сопровождали его в полете. Вокруг самолета появились огненные вспышки от взрывающихся в воздухе зенитных снарядов. С опозданием по расстоянию стали доноситься звуки далеких артиллерийских залпов и взрывающихся бомб.

Уставшие за день мужчины проснулись и с тревогой смотрели на развернувшийся в небе воздушный поединок. Наблюдали и надеялись, что вражеский самолет в конце концов будет сражен.

- Не надо, Павел, волноваться. В Ворзеле нет военных объектов и твои там, на своей даче, в полной безопасности.

- Разве ты не знаешь, Серго, что эти цивилизованные гадюки способны на все.

- На все их не хватит. Конечно, дорогой, мы все беспокоимся за своих близких. Мои скоро должны быть уже в Грузии, и все равно неспокойно на душе.

Фашистский самолет безнаказанно уходил на запад.

- Ты ведь знаешь, Павел, - с печалью в голосе неторопливо начал Серго после того, как они опять улеглись, - вот уже более полутора десятков лет, как моя жизнь больше связана с небом, чем с землей. Небо - это была моя заветная юношеская мечта, которая увлекла меня, однолюба, навсегда, и, добившись своего, я не мог уже без него жить. Это моя вечная неисчерпаемая тайна. Она пленила меня, приковала к себе своим величием и красотой. Небо это моя святыня, храм мой, куда я уходил с верой в человеческий разум за поиском неразгаданного, забывая земные обиды, склоки, неудачи. Бывало часами, целыми ночами сидишь у телескопа, упиваясь божественным великолепием внеземного мира, усеянного яркими светилами, и одна мечта опережает другую.

- Ты что, Серго? Что-то ты мне не нравишься? Еще мы не столкнулись ни разу в кровавом бою с врагом, а ты уже подводишь итоги своей жизни. Никак на тебя не похоже!