Геннадий Вальдберг - Праздник

- Эх, Папюк! - похлопал приятеля по плечу Женька. - Испортил он твою бабу. Как пить дать, испортил. У этих жидочков концы пообрезаны, и от этого твердые, как мозоли на пятках. Одна мне рассказывала: кто такого попробовал - от нашего брата потом кайфу нету.

- И зачем же они обрезают?

- А чтоб ихние бабы нас в тапочках видели. Ведь баба без кайфа - да тьфу, одним словом.

- А к нашим, выходит, им можно?!

- Отчего же и нет? Покуражиться, падла.

Друзья застегнули штаны, но уходить не спешили.

- А он ведь, как будто, не жид?

- А-а! - отмахнулся Желток. - Они в этой Москве все насквозь прожидели.

Надо было и дальше тихо сидеть. Выждать, когда уберутся. Но что-то в Лешке набычилось. Не обида даже. Просто пренебрежение показать захотелось. Что крысы-то - вы, а не я. На роду вам написано: в норах сидеть, - но что-то случилось, и вот, повылазили. И он попробовал встать. Ухватился за стену и чуть приподнялся.

- Кто?! - встрепенулся Желток.

И Лешка упал: сполз по стене, рассаднив подбородок и щеку.

Пашка вытащил спички, чиркнул - и огонек брызнул Лешке в глаза.

- Ба! Вот это вот встреча!

- На ногах не стоит, - захихикал Желток. - Здорово ж она тебя уходила!

- А меня вот не встретила, - процедил Пашка.

Лешка молчал. Глаза от света болели, а загородиться - руки не слушались.

- А я-то вот думал, ваше благородие только из рюмочек пьет.

- Это со своими, московскими. Наши ему для другого сподручней.

- Ну и как погулял? - наклонился Пашка.

- Рачком или в ротик дала? - облизнулся Женька.

Лешка поворочал языком, набрал немного слюны - и плюнул.

- Ишь, говно! Огрызается! - утер плевок Пашка - и вдруг ударил.

Лешка был не готов. То есть, он все равно бы не мог защититься. Но хотя бы расслабиться. А так получилось упруго, как сосульки сшибают. Два передних зуба сломались, и рот наполнился кровью.

- Чего же молчишь? - снова склонился Пашка. - Расскажи, как время провел. Послушать охота.

- Да оставь ты его, - заволновался Женька. - Так хватит.

- Не, бля! Чтобы он надо мною куражился!? - и новый удар пригвоздил Лешку к бараку.

На этот раз боли не было. Только крови стало очень уж много. Лешка сглотнул, и от этого что-то мутное всколыхнулось в желудке. Захотелось согнуться, голову в плечи втянуть, и куда-то забиться, в дыру или в нору.

- Сказал ведь, зарежу! - орал теперь Пашка.

Желток на него как петух наскакивал: хватал за рукав и что-то выкркивал - но Пашка его отпихнул. Порылся и кармане, вытащил нож, маленький, перочинный - и целую вечность его раскрывал: лезвие ускользало, заклинивало, - а когда, наконец, распрямилось - было в нем что-то забавное, будто апельсиновый сок в рюмку с водкой стекает.

- Паша, не смей! Паша, не надо! - всхлипывал Женька. По Пашка его снова отбросил.

А Лешке было плевать. Ни страха, ни злобы. Только б уйти. Выскользнуть куда-то отсюда.

Удар получился плохой. Нож вспорол гимнастерку и тут же сложился. Пашка порезал пальцы, выругался.

- Платком оберни, - посоветовал Женька. - Отпечатков не будет.

Но платка у Пашки не было, а свой - Желток побоялся.

- В гальюн потом брошу.

Второй удар пришелся точней. Лезвие задело ребро, пискнуло, как притертая пробка в флаконе, и провалилось...

И сразу стало тепло. Муть в животе улеглась. А к пальцам, ушам вернулась чувствительность.

- Уходите теперь, - сказал Лешка. - Слышите? Уходите.

Пашка отпрянул. За ним и Желток. Размазал сопли под носом - и вдруг заорал:

- Это - ты! Это - ты! - и бросился со всех ног.

А Пашка еще какое-то время стоял. В свете окна, отбрасывая тень на крестообразный отсвет. Будто распятый, будто пригвожденный к этой вот тени. А потом исчез. Или свет за окном погас? Или, не было света - а просто все Лешке пригрезилось?...

Вот туча на небе - была. Укрыла луну, и стало темно.

"Холодно", - подумалось Лешке. И вдруг застонал:

- Мамочка! Где же твой свитер?!...

Но потом отыскалась прореха, и луна, как сонное око, окинула землю. Черный забор с узелками колючек. Белый девственный снег, и ямы следов. Одни ведут сюда от забора, другие уходят туда, на плац и к казарме, где на промозглом ветру колышутся кумачные ленты: 59! 59! 59!... А здесь вот тепло. И снег как белая рана. И небо словно рояль. Жаль только нет музыканта. Потому что Лешка прилип, будто муха к мольберту. И краски, вот, дрянь. Всю жизнь только грязью по грязи...

Он ощупал живот, отыскал рукоятку ножа - но трогать не стал. Повалился на бок и попробовал разрывать снег руками. Снег был податлив, как ларискино тело. Такой же горячий, с такими же капельками янтаря, что сочились из пор и Лешке захотелось стать как этот янтарь: запечься в него и вечно стекать, никогда никуда не стекая...

Внизу под бараком не хватало доски. Лешка просунулся в щель.

- Тепло. Хорошо, - шептал он себе. - Вонять только будет... Но ничего. На морозе развеется.

Беершева- Ришон-Ле Цион (Израиль)

1985-1996