Федор Сологуб - Творимая легенда

Оправдывая название романа, Сологуб как бы выправляет в нем «крен» «Мелкого беса» с его кошмарной обыденностью в противоположную, «романтическую» сторону. «Творимая легенда» действительно получилась более оптимистической, чем другие романы писателя. Но за счет лишь творческого «преображения». Городок, в котором происходят основные события, расположен на реке Скородень (скоро – день). Куда более обещающее название по сравнению с Мглой-рекой первого сологубовского романа. Стихия «красоты» наводняет «Творимую легенду», начинающуюся с описания прекрасного летнего дня. Писатель предельно обнажает тенденцию быть певцом Человека в его природной, внеисторической сущности. По городу среди возбужденных толп народа проезжает отряд казаков, только что недавно жестоко расправившихся с участниками митинга: «Всадники были красивые, загорелые… Черные глаза, черные брови. Женщины втайне засматривались на них с невольным любованием!» Собирающиеся на демонстрацию «пролетарки» вымышленного государства «Соединенных островов» тщательно готовят для себя наряд «горной феи». Наконец дает себе здесь художник полную волю живописать грезу всех подростков – прекрасный романтический мир прошлого, вычитанный ими из книг. Ему посвящена вся вторая часть трилогии «Королева Ортруда». Это мир средневековых замков и рыцарей, Прекрасных Дам и пажей, любовных интриг и настоящей счастливой любви «под лазурным небом, среди лазурных вод».

Возвращаясь к Триродову, справедливости ради стоит отметить, что, несмотря на сверхзначительную фамилию, его постигла судьба многих положительных героев русской литературы: он не прижился. Не то что его предшественник – «любимец» читателя Ардальон Борисович Передонов, появляющийся, кстати, эпизодически и в «Творимой легенде» – в повышенной должности и, как и следовало ожидать, в роли законченного реакционера (на что, впрочем, обращает внимание читателя в своем предисловии к седьмому изданию «Мелкого беса» и сам Сологуб). Главный герой «Творимой легенды» – представитель тех гениальных утопистов-одиночек, как правило, отщепенцев общества, которые на свой страх и риск дерзают перестроить существующий порядок вещей, создать собственную (будь то в масштабах макрокосма или микрокосма) модель мира. Подобно жюльверновскому капитану Немо, предпочевшему материку планеты с господствующим на нем общественным злом безлюдные просторы и глубины океана, Триродов покидает на своей искусственной минипланете охваченную смутой неразрешимых социальных, политических, психологических и прочих противоречий Россию начала XX века, избрав местом своего обитания луну, замененную затем фантастическим (хотя и вполне европейским) королевством Соединенных Островов. Думается, не без оглядки на Триродова с его феноменальным индивидуализмом и гениальной изобретательской способностью создавал впоследствии героев своих фантастических романов «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина» Алексей Толстой.

Оптимистична «Творимая легенда» в основном все-таки только за счет главного героя. Что же касается общего взгляда писателя на противостояние сил добра и зла в современном ему мире, то он по-прежнему остается глубоко пессимистичным. Именно в этом романе, более чем в других произведениях Сологуба, силы зла представлены не в своей мистической или романтической, а вполне конкретной социально-исторической сущности. Панорамой вымышленного города Скородожа охватывается здесь довольно полная картина России периода первой революции. Это основательно изжившая себя форма старой авторитарной власти, представленная в виде сохранившегося еще с екатерининских времен маркиза Телятникова. Это могущественная чиновничье-полицейская машина, действующая при помощи солдат и казаков. Это поступившееся своими духовными интересами ради материальных духовенство. Но и в том, что ниже этого, в самих народных массах писатель не находит ничего такого, что можно было бы представить как силы света, добра, справедливости. Тут темные, совершенно не способные отличать добро от зла и ориентироваться в сложной исторической обстановке крестьяне. Тут и духовно мертвое мещанство, в своей обыденной жизни не отличаемое от подлинных мертвецов и активное только в черносотенной организации, направляемой сверху матерыми реакционерами. Здесь же и предельно распоясавшаяся, воспользовавшаяся трудностями «смутного времени» уголовщина.

Но это все-таки и Россия, в которой вовсю уже тлеет, а местами и ярко вспыхивает пламя разгорающейся социальной борьбы. Так, может быть, в революционерах, во всех этих эсдеках, эсерах, бастующих рабочих и из солидарности с ними бойкотирующих занятия гимназистах и гимназистках, готов увидеть писатель подлинно прогрессивные силы истории, представить их как положительных героев своего романа?

Ничуть не бывало! Отношение к ним у него, как и у его героя, разумеется, сочувственное. Триродов и сам причастен к движению социального протеста. По крайней мере ходит на митинги, укрывает преследуемых властями, помогает движению материально. Но он революционерам духовно чужд и непонятен, как, впрочем, и противоположному лагерю. Собственное отношение Триродова к ним нередко ироническое (с чисто сологубовской отчуждающей иронией), но преимущественно сожалительное, исполненное грустных прозрений. Эти прозрения мы склонны сейчас ассоциировать не столько, может быть, с трагическими событиями всех русских революций, сколько с еще более кровавыми событиями тридцатых годов текущего века, с их массовыми расстрелами и неисчислимыми, неведомыми братскими ямами: «Он печально думал: „Ничего у вас не выйдет. Ненавидящий людей бросит тела ваши в глубокую пропасть, и бросит их друг на друга, чтобы засыпать пропасть вашими телами… Потом, когда-нибудь в земных веках, по возникшему над пропастью лугу пройдут на тот берег спокойно и безопасно те, кто еще не родились, кто родятся не от вас“.

Сологуб не видел в революционерах позитивной исторической силы. Даже в наиболее симпатичном из них в „Творимой легенде“ лидере социал-демократической партии Соединенных Островов Филиппо Меччио Триродов увидел не более чем только оратора и критика. На отношении Сологуба к революционерам и их делам лежит в „Творимой легенде“ печать явной двусмысленности. Наблюдая за собирающейся на демонстрацию толпой вооружившихся восставших, Триродов, например, размышляет: „Подобен вдохновениям и восторгам великой музыки восторг общественных торжеств, праздничных шествий и свободных манифестаций. Шествие по широким просторам дорог и улиц, самовольное и смелое, выше небес поднимает душу“ будет ли оно героическое или преступное. И разве преступник не чувствует себя героем, а порою и герои не чувствуют себя преступниками?» Несомненно, с представлением о революции Сологуб соединял, как Толстой и Достоевский, сложный комплекс не только социальных, но и прежде всего этических, морально-нравственных проблем, касающихся глубинных основ духовной жизни человека. И потому неразрешимых. По крайней мере, на обращенный к Триродову одним из «реакционеров» коварный вопрос: «Что лучше, черная или красная сотня?»– тот, будучи столь умным и проницательным, не находит что ответить.