Алексей Варламов - Затонувший ковчег

И если в относительно либеральные для раскола времена матушки Екатерины, ее нелюбимого сына и возлюбленного внука правительство снисходительно смотрело на всех многочисленных и разнообразных российских инаковерующих, то напуганный распространявшимися по государству заморскими и отечественными ересями Николай Павлович взглянул на дело совершенно иначе. Решительный Государь принялся шерстить сектантскую Русь, что весьма причудливо сказалось на судьбе ему не ведомой Бухары. Когда у правительства наконец дошли руки до самых отдаленных уголков империи, в деревню был снаряжен и отправлен молодой и энергичный священник, имевший целью наставить темное население на путь официальной веры. Среди первейших перед ним стояла задача убедить отщепенцев венчаться в церкви по общепринятому в государстве чину, не творить блуда и жить обычной христианской жизнью. Иерей столкнулся с отчаянным и дерзостным сопротивлением старцев, запретивших своим чадам идти к еретическому попу под страхом вечного отлучения от общины, а также отказа поминать усопших и крестить младенцев. Ослушаться наставников никто не решился, и, несмотря на все посулы и явные выгоды, обитатели Бухары продолжали собираться в молельне и совершать службы на свой манер, веруя в то, что Господь их за это не оставит и правда восторжествует. Постепенно пришлый попик с горя и бедности - поскольку, не имея прихода, не имел заработка - запил, тем самым окончательно уронив и себя, и свою конфессию в глазах трезвых и работящих бухарян. Однако он полюбил ловить в Пустой жирных харюзочков и сижков, уезжать никуда не собирался, и местное население в конце концов к нему привыкло и никакого вреда не чинило. О его миссии в Петербурге позабыли, и он больше никого не трогал и ни к чему не призывал, смиренно дожидаясь своего часа. Шло время. Россия проигрывала и выигрывала войны, подавляла внутренние и внешние бунты, вершила реформы, говорила по-французски, увлекалась мистикой и масонством, Европой и собственной стариной, строила железные дороги, поражала весь мир богатством и расточительностью; старозаветные рогожские купцы переняли протестантский дух и сделались миллионерами, меценатствовали и кутили, и только в самых глухих таежных заимках затянулся бунташный век. Бухаряне по-прежнему жили так, словно лишь им одним, не разорвавшим священный завет с истинным Богом, будет уготовано на небесах спасение. На этом завете воспитывались десятки и сотни из них, с этой исступленной верой они отказывались от всех радостей земной жизни и преодолевали муки плоти. Но все же какие-то веяния проникали и в эти глухие места. Сказывалась ли почти двухвековая усталость, или же обречены были попытки изменить человеческую природу, но в каждом новом поколении, хоть и вскармливалось оно с младенчества в страхе Божьем, были те, кто искал своего пути и, казалось, только ждал случая, чтобы открыто выступить если не против самих обычаев старины, то по крайней мере за более гибкое к ним отношение. Это инакомыслие старцами жестоко подавлялось, но снова возникало и постоянно держало общину в напряжении. Однажды в скиту появился необычный человек. Он говорил на понятном бухарянам языке о приближающихся временах Страшного Суда, одобрял их стремление к девству и чистоте и проповедовал, что единственный путь спасения состоит в убелении, то есть отсечении греховных уд - орудий, коими диавол соблазняет душу. Моложаво выглядевший для своих преклонных лет гость увлекательно расписывал старцам преимущества подобного выбора, указывая на то, что в этом случае всякие соблазны у нестойких членов общины покушаться на чистоту вероисповедания будут исключены и непорочная жизнь и беспрекословное послушание безо всяких усилий сделаются общим правилом. Помимо этого, он намекал на возможность личного бессмертия и вознаграждения не только в той, но уже и в этой жизни, ибо, по его убеждению и опыту, именно наличие у человека греховных уд является источником смерти. Таковыми убеленными, витиевато объяснял мудрец, были прародители наши до грехопадения, а появившиеся впоследствии у Адама уды явились воплощением древа греха, равно как груди Евы - символом запретного плода. Первым же оскопившимся и искупившим человеческие грехи был сам Господь Исус Христос, свидетельством коего события является праздник Обрезанья Господня. Скитские старцы выслушали скопческого эмиссара весьма внимательно и вежливо, но все же столь смелое решение мучившего не одно десятилетие Бухару вопроса отклонили, сославшись на то, что их завет с Богом подобной меры не предусматривает. Раздосадованный визитер отряхнул прах с ног своих и напророчил Бухаре скорые скорби. В 1905-м, в год очередной российской смуты, когда государевым подданным была дарована Конституция и прекратилось гонение на инакомыслящих и инаковерующих, старцам в Бухаре почудилось в этом ослаблении что-то неладное. И они не ошиблись. Вскоре подоспела столыпинская реформа, в окрестностях Бухары появились трудолюбивые переселенцы и стали быстро осваивать новые земли. Следуя их примеру, наиболее молодые и предприимчивые из жиловых бухарян, тяготившиеся строгостью отеческой веры и суровостью ее дисциплины, решили выйти из общины и зажить самостоятельно. Старцы предали вероотступников анафеме, посулив самые жестокие наказания и в этой, и в той жизни, но остановить страстное желание владеть землей и волей и жить своим умом не мог уже никто. В течение нескольких лет несокрушимая обитель раскололась на тех, кто ушел, и тех, кто остался, и затаилась в ожидании беды, ибо сказано в Писании: "Ежели царство какое разделится надвое, то не устоит".

Жила в деревне травница по имени Евстолия, к которой все ходили за помощью, когда случалось захворать человеку или скотине. Слава ее была так велика, что даже крестьяне из соседних "поганых" деревень шли к ней на поклон и, несмотря на неудовольствие старцев, получали помощь. Перечить Евстолии никто не смел, точно признавая за ней право жить по особым, ей одной ведомым законам. Никакой мзды лекарка не брала, не было у нее врагов, но однажды летним утром накануне Ильи-Пророка она ушла в лес за травами и не вернулась. Искали ее всей деревней больше недели, обшарили всю тайгу на много километров вокруг, но не нашли и стали числить женщину без вести пропавшей. Вскоре начались война, за ней революция, пожары, грабежи, дележ земли, возвратились с фронта солдаты, и никто не называл их дезертирами, потому что понимали: нельзя мужику в окопе усидеть, когда в родной деревне землю делят и, не дай Бог, не поспеешь. Много тогда вокруг Бухары крови пролилось. Горели овины, крестьянские избы, редкие в здешних местах барские усадьбы и частые деревянные церкви. Потом нагрянули продотряды, стали отбирать и без того скудные запасы хлеба и убивать тех, кто хлеб прятал или отдавать не хотел. Одному Богу ведомо, сколько земных поклонов положили стар и млад в деревне, чтобы отвести новую беду. Но все равно надежды их на то, что падение проклятого дома Романовых и веры никонианской приведет Русь к благочестию, не оправдались. Все страшнее вокруг делалось, на смену вольным поселениям крестьян, охотников и рыбаков расползлась по тайге сеть лагерей. Сбывалось то, что давно было предсказано, и уверенная в скором конце истории Бухара решила запереться и погибнуть в огне, но не открывать врата поганым язычникам, как завещали ей предки. И действительно, братишки из города вскоре нагрянули в соседний с Бухарой хутор Замох. На том хуторе жил кузнец, человек высокий, кряжистый и весьма в своем ремесле искусный. Когда в Бухаре случалась у кого из мужиков нужда подковать лошадь, починить инструмент, охотничье ружье или изготовить капкан на зверя, то шли они в Замох, и изделиям тем не было сносу. Кроме этой обычной для кузнеца работы, замохский коваль и киоты для икон изготовлял, и посуду металлическую, и железные изукрашенные лари-ковчеги, но более всего известен он был тем, что замечательно умел смирять жеребцов. Оттого в деревне его прозывали коновалом, а место, где он жил,- коноваловым стожьем. Как и положено холостильщику, он отличался свирепым нравом и был горяч в делах мирских, но к отеческой вере, напротив, равнодушен. Одним из первых коновал вышел из скита, взял жену из чужой деревни, обвенчался с нею по никонианскому обряду и зажил на свой лад, окончательно расплевавшись с заветами отцов. Такого откровенного разрыва с древней верой и ее обычаями в скиту прежде не было, и наставники хотели запретить всем иметь с отступником дело, но поскольку другого мастера во всей округе не было, то все равно крестьяне шли к нему. В деньгах коновал не нуждался, жил, как хотел, курил трубку и пил вино, но потом с мужиком случилось что-то странное. Он отправил от себя жену, принес покаяние перед старцами и стал необыкновенно набожен. Хотя жил по-прежнему на заимке, много денег жертвовал на моленную, изукрасил ее своими чудесными изделиями, в молитве был усерден, поклонов отбивал по три сотни в день, постился строго и житием своим мало уступал даже самым ревностным старцам. Звали его вернуться в Бухару, но он уклонился и пребывал в одиночестве, ни с кем не знаясь и даже избегая своих соплеменников. Известно было также, что где-то в лесу была у него часовенка, где он подолгу простаивал на коленях, раздевшись до пояса и зимой, в лютую стужу, и летом, претерпевая укусы комаров. Однако за святого его никто не почитал и видели в его усердии что-то иное в соответствии с известным присловием: "Умудряет Бог слепца, а черт кузнеца". Но именно этот странный человек спас Бухару от разорения. Когда бандиты ворвались в Замох, не ожидая, по обыкновению, встретить никакого сопротивления, то напоролись на засаду. Этого оказалось достаточно, чтобы внести в ряды наступавших растерянность. Услышав выстрелы, пугливые сборщики хлеба вообразили, что им противостоят по меньшей мере человек десять, и ретировались за подмогой. Только после того как позвали на помощь балтийских матросов, коновала схватили, перед смертью измучили и бросили в овин вместе с арестованным в ту же ночь православным священником - уже совсем стареньким и, по обыкновению, пьяненьким. Им двоим выпало скоротать последнюю перед казнью ночь. И вот тогда холостильщик упал перед хмельным батюшкой на колени и покаялся в душегубстве. Поначалу священник, разумевший, будто бы его товарищ по несчастью сокрушается о том, что застрелил не меньше десятка нехристей-краснофлотцев, похвалил его за христианскую кротость и легко отпустил этот грех, который и грехом-то считал по одному лишь пастырскому долгу, ибо в душе стрелка одобрял и неудовольствие его вызвали растерянность и бездействие прочих мужиков. - Не то, не то,- прошептал коновал, облизывая в кровь разбитые губы.Этих-то прикончить, что оводов. Другой на мне грех. Покаяться перед старцами хотел, а теперь перед тобой споведоваться придется,- добавил он печально. - На все воля Божья,- смиренно произнес батюшка, помаленьку трезвея, перед тем как приступить к исполнению непосредственных обязанностей. - Страшно мне, что все равно никто правды не узнает. В могилу со мной уйдет.

Читать дальше