Тихон Чурилин - Конец Кикапу. Агатовый Ага

Однако у Чурилина нет противопоставления Христа-Антихриста либо декадентского единства «и Господа, и Дьявола» (Брюсов). Нет у него и элементов сколь угодно кощунственной пародии, футуристической теомахии или imitatio Dei. Мир его корчащегося в муках урода, «страшного царя» – низшее царство гностической по существу системы мироздания, творение уродливого Демиурга, где вечный Божественный лик лишь мерцает в невообразимой духовной дали, точно вспышки, искры во тьме. Антихрист-Кикапу, пребывающий в самом сердце тьмы – не антипод, не антагонист Христа, а символ тотальной богооставленности, полной и неизбывной отдаленности от Бога.

…ослепительнобелая бритва – Ни в повести, ни в одноименном стихотворении смерть Кикапу никак не объясняется. Настойчивое упоминание бритвы заставляет предположить здесь связь с гибелью поэта-эгофутуриста И. Игнатьева (Казанского), который 20 янв. 1914 г., на следующий день после свадьбы, перерезал себе горло бритвой. Загадочное самоубийство молодого поэта (Игнатьеву не исполнилось и 22 лет) широко освещалось в прессе и всколыхнуло весь лагерь русского авангарда. Наряду с соратниками Игнатьева по Ареопагу «Интуитивной ассоциации эго-футуризм» В. Гнедовым, Д. Крючковым и П. Широковым, на смерть его отозвались В. Маяковский, С. Бобров, позднее В. Хлебников (который упомянул в мемориальном четверостишии, выпущенном листовкой в 1914 г., окровавленную бритву – см. Хлебников 1986: 535), И. Северянин и др.

Стихотворение «Конец Кикапу», педалирующее мотивы бритья, таза с кровавой водой и распахнутых дверей, отчетливо воспроизводит газетные отчеты о смерти Игнатьева. Согласно некоторым корреспонденциям, в день самоубийства он к вечеру «удалился в спальню, потребовал себе мыла для бритья и закрыл двери. Когда обеспокоенные домашние обратили, наконец, внимание на долгое отсутствие Казанского и странную темноту в комнате и дверь была взломана, оказалось, что Казанский перерезал себе бритвой горло».

Следует указать, что данное сообщение, как и многие другие газетные заметки, искажает действительные обстоятельства смерти Игнатьева, который, по словам сестры, пытался застрелить жену и застрелиться сам, резал себе горло бритвой и перочинным ножом на глазах у родных и т. д. (см. об этом Крусанов 2010: 977–979 со ссылками на материалы: <���Б.п.> «Самоубийство И. В. Казанского (Ив. Игнатьев)». День. 1914. № 22. 23 янв. и <���Б.п.>. «Самоубийство футуриста И. В. Казанского». Вечерние известия. 1914. № 381. 24 янв.). Газетные материалы, цитировавшие сестру Игнатьева, также могли попасть на глаза Чурилину, ср.: «Ведь Вы сестра?» (в то же время – и «сестра милосердия»; в завещании 1912 г. «сестра моя» – двоюродная сестра Чурилина Е. И. Ламакина). Чурилин, вполне вероятно, соотносил себя с Игнатьевым не в последнюю очередь потому, что некоторые газеты поспешили объявить последнего душевнобольным и даже соратники писали о «внезапном помрачении рассудка, приступе <���…> безумия» (Крючков 1914:15).

Судя по «Весне после смерти», Чурилин примерял на себя и самоубийство (см. стих. «Конец клерка» с параллельным «Концу Кикапу» названием) – и убийство (гибель от рук соседей по палате в психиатрической лечебнице). Будь то убийство или вынужденное самоубийство, смерть Кикапу насильственна – отсюда «палачи» в первых же строках повести (с. 11).

…т айной – Мотив «тайны» часто встречается в ранних произведениях Чурилина и маркирует «тайну» биографии и преследующего поэта родового (наследственного) «проклятия», прозреваемое им устройство мира и те визионерские и терапевтические функции его творчества, о которых говорилось выше. Н. Гумилеву, прозорливо заметившему, что «стихи Тихона Чурилина стоят на границе поэзии и чего-то очень значительного», Чурилин писал: «Слова сказали Вы одни. <���…> Но разве о Поэзии только сказали Вы? О летописи Тайны, т. е. то, что главное в моем творчестве». (СП 1: 28; см. также Безносов 2012: 211).

…мертвом совершенно городе. крепости караимской – Караимы – небольшая тюркская народность, исповедующая караизм, основанный на Ветхом Завете и не признающий раввинистическо-талмудистскую традицию иудаизма; в зависимости от тех или иных взглядов рассматриваются как представители еврейской секты, последователи одного из ответвлений иудаизма, отдельный народ с собственной религией и т. д. Некоторые ученые считают караимов потомками принявших в свое время иудаизм хазар. В дореволюционной России наиболее известна была тюркоязычная община караимов Крыма. В настоящее время караимы живут в России, Украине (в основном Крым), Израиле, США, Литве. Мертвый город-крепость – средневековая крепость Чуфут-Кале под Бахчисараем, к началу ХХ в. полностью покинутая жителями.

…кенасы – Кенаса (также кенасса) – молитвенный дом, место богослужения караимов. По своему устройству кенасы близки и к синагогам, и к мечетям.

…Еелленна, Раи Denisli… триптих тронный – Триединый женский образ – новая инкарнация Елены, Ра и Мери из стихотворения «Конец Кикапу». Появление этих плакальщиц у тела Кикапу воспроизводит иконографическую сцену оплакивания Христа, распространившуюся в европейском искусстве с XI в. Феминные «створки» чурилинского триптиха – низший уровень женских образов повести, сохраняющий еще прототипические связи (подробнее составляющие «триптиха» будут рассмотрены далее). В плане прототипов чрезвычайно фантастическим выглядит указание Т. Лещенко-Сухомлиной (почему-то приведенное в СП1: 240 без всяких оговорок), касающееся женских образов в стихотворении: «Елена – это Бронислава Иосифовна Корвин-Круковская [sic] – жена Тихона Чурилина. Ра – бог Ра – это сам Т. Чурилин. Мэри – это Марина Цветаева, которая в ту пору совместной ранней их молодости была очень была влюблена в Тихона» (Лещенко-Сухомлина 1991:69). Разумеется, с Цветаевой и Корвин-Каменской Чурилин познакомился только в 1916 г., в человеческой ипостаси Ра у поэта – всегда образ женский и обособленный (говорить «Ра – это сам Т. Чурилин» можно только и исключительно постольку, поскольку все «персонажи» стихотворения и повести есть отображение различных составляющих психики Т. Чурилина). Если указание Лещенко-Сухомлиной имеет какую-то ценность, то лишь как поздняя и сильно искаженная в передаче ретроспекция поэта. Рассуждая в этой связи о «прототипических подтекстах» чурилинского женского «триптиха», Н. Яковлева замечает, что «иногда прототип у Чурилина мог „приписываться“ персонажу задним числом, что связано отчасти с использованием тех же героев в ином биографическом контексте» (Встречи: 429). Добавим, что прототипы составляющих «триптиха» у Чурилина собирательные, и достоверно восстановить все их компоненты не представляется возможным.