Александр Вельтман - Романы

– Он не должен был спать, – скажут мне юноши и девы.

– Первый миг блаженства слишком полон, чтоб не волновать души и крови!..

– Слишком пламенен, чтоб не сжечь собою спокойствия!..

– Слишком сладок, чтоб забыть его для бесчувствия!..

Может быть.

В том климате, где воздух не может быть чистым без грома и молнии, нужны бури.

Но есть сердца, похожие на вечную весну Квито.

Улыбка их не есть дитя порывистых чувств; в них она есть постоянно голубое небо.

Питательная роса заменяет ливень.

Эта роса есть слезы умиления.

Бесчувствует ли сон? – Я не знаю.

Но мне памятно, как в счастливые минуты жизни сон носил меня по будущему блаженству и довременно лил в меня наслаждение.

Помню, как в скорбные минуты Жизни сон бросал меня с утесов, топил в море, давил мою грудь скалою, водил меня по развалинам и кладбищам и поил ядом.

Это помню я и не знаю, бесчувствие ли сон или невещественная жизнь, основанная на радостях и печалях сердца, на ясности и мраке души?

Впрочем, как не назвать Олега бесчувственным?

В течение нескольких мгновений, влюбленный и уверенный во взаимной любви, он спит, полагаясь на весь мир, как на каменное свое сердце.

Настало утро; первое светлое утро после пленения Олега Путы.

Он проснулся.

Выглянул весело в оконце; на золотом кресте Софийского собора, видного из-за домов, солнце уже играло. Перекрестился, начал день с богом, и пошел к хозяину поблагодарить за спокойную ночь; ибо добрый Тысяцкий, полюбив Олега и узнав, что он был Стременным Суздальского Воеводы Бориса Жидиславича, обходился с ним ласково и уложил спать как гостя.

– Ну, радуйся со мною праздному дню моему! – сказал Тысяцкий, когда Олег вошел к нему. – По вечери дочь моя, Свельда, размыкала девичью волю; на утрие снимет крылия и наденет злато ожерелье.

Не кори меня, господине богу милый читатель, за то, что я не везде буду говорить с тобой языком наших прадедов.

И ты, цвете прекрасный читательница, дчь [38] В древнерусском языке «дъчь» – дочь; позже писали «дчь» под титлом, обозначавшим сокращение слова. – А. Б. Леля, тресветлое солнце словотцюю! Взлелеял бы тебя словесы Бояновы, пустил бы вещие персты по живым струнам и начал бы старую повесть старыми словесы [39] Вельтман перефразирует обращение к Бояну в «Слове о полку Игореве». – А. Б. ; да боюся, уноест твое сердце жалобою на меня, и ты пошлешь меня черным вранам на уедие [40] Покормка. (Прим. Вельтмана). Употреблено в «Слове о полку Игореве»: «А галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие». – А. Б. .

В продолжение сих добрых повестей моих к читателю и читательнице Олег молчал. Тысяцкий Орай продолжал:

– Дело слажено, люди отслушают заутреню, придет красивый сын Частного Старосты [41] Здесь: кончанский, или уличанский, староста, возглавлявший горожан новгородского конца, или улицы. – А. Б. Яний, покажу ему невесту, не откажется!

Олег молчал.

– Повидишь жениха Свельды, похвалишь!

Олег смотрел на тесовый резной потолок и молчал.

– Видел дочь мою Свельду? а? милость!

Олег опустил взоры на полицу, потом на оконце, потом в землю и молчал.

– Суждальцю?

Олег поднял взоры на Тысяцкого и молчал.

– Чему не вечаешь? не смиляешься радованию моему?

– Господине мой, помилуюся ли повести о сетовании и скорби моей! – произнес Олег печально.

– Желаешь нелюбия? – сказал сердито Тысяцкий.

– Желаю веселия, – отвечал Олег. – Да не то замыслило сердце мое… Свельда…

– Ну! – громко произнес Орай и встал с места.

– Невеста моя!

Тысяцкий разгладил уже с досады бороду, опустил обе руки за шитый сухим златом кушак, что-то хотел говорить, но взглянул на Олега и захохотал.

Олег, протянув руку, подносил к носу Тысяцкого зеленый листок.

– Нет веры! поухай! – произнес Олег. Запах цветка коснулся обоняния Тысяцкого. Он чихнул.

– Свельда моя? – спросил Олег.

– Правда! – отвечал Орай, запинаясь и смотря с удивлением на Олега.

– Свельда моя? – повторил Олег.

– Твоя! – отвечал Орай задумчиво, как будто припоминая странный сон, в котором он видел дочь свою Свельду, сосватанную за Яна, сына Частного Новгородского Старосты.

Олег обнял будущего своего тестя. Потом будущий тесть обнял нареченного своего зятя и повел его в мовню [42] Баня. ; из мовни в свою ризницу. «Слюбное емли!» [43] Л ю бое. (Прим. Вельтмана). Слюбно – полюбовно, мирно. – А. Б. – сказал ему и дал шитый сухим златом кожух и соболью шапку с золотою ужицей [44] Веревка; ужище корабельное – канат. (Лекc<���икон> Треязычн<���ый>.) .

Когда Олег кончил свой наряд, Орай любо взглянул на него, обнял еще раз и сказал:

– Заутра смильный день! [45] Брачный день. (Прим. Вельтмана.) В древнерусских источниках отмечено также «смильное заставание» – обличение в прелюбодеянии; «смило» – приданое. – А. Б.

И Олег еще раз обнял будущего тестя своего и поклонился ему в землю.

Рассмотрев все летописи, простые в харатейные [46] Название «харатейные» (т. е. пергаменные) летописи часто употребляется в «Истории государства Российского» H. M. Карамзина. Заимствовано из летописцев XVII в. А. Б. , все древние сказания и ржавые Ядра Истории [47] Имеется в виду «Ядро Российской истории», сочинение А. И. Манкиева, ходившее в XVIII в. во множестве списков и опубликованное в 1784 г в Москве под именем князя А. Я. Хилков. – А. Б. , я не нашел в них ни слова о событии, которое предаю потомству.

Это упущение особенно должно лежать на душе Новгородского летописца.

Верно, какая-нибудь личность с кем-нибудь из рода Пута-Заревых!

Но оставим изыскания. Читатель не может сомневаться в справедливости преданий и слов моих.

Покуда Олег был в мовне и наряжался, жена Тысяцкого с дочерью возвращались из церкви. По обыкновению, они чинно сели в светлице и, в ожидании пришествия хозяина и завтрака, кушали сватый хлеб.

Вдруг дверь отворилась. Вошел Тысяцкий с гостем.

Этот гость был Олег; но его узнала только Свельда; и то не глазами; сердце сказало ей, что это он.

Тысяцкий, забывчивый и всегда потерянный в обстоятельствах, которые хотя немного отступали от вседневных его обычаев, не исполнил своей обязанности представить избранного зятя жене и милой дочери.

А Олег любил порядок.

Сняв шапочку, он помолился богу, поклонился всем молча, потом, отбросив темные кудри свои назад, подошел к будущей теще, преклонил колено, поцеловал ей руку; и потом то же самое сделал и с рукою Свельды.

Когда я скажу читателю, что в Древней Руси подобные вещи мог делать только нареченный жених, то всякий легко представит себе то ужасное положение, в котором была жена на Тысяцкого, женщина полная собою, полная хозяйка дому.