Светлана Васильева - Сон Вовы

- Ну, отец все-таки, - смеется, - все-таки уезжает не на день, не на два...

- И даже не на три, - смеюсь, - только чей же это отец?

- Да его, Вовин, - улыбается он.

- Ошибаешься, - улыбаюсь в ответ. - Вова не твой сын. Это ошибка.

- Как это не мой? Какая может быть ошибка? - смеется.

- Простая, - смеюсь в ответ, - это вы тогда сообща придумали, будто я целка невинная. Потом еще звезду какую-то приплели и чуть ли не духа святого - извольте ли видеть, прямо ко мне на дом для непорочного зачатия... А я к тому времени уже слегка подзалетела!

- Шутишь, - смеется, - никуда ты не подзалетела. Проверено - мин нет.

- И кто же проверял?

- Да я и проверял. Не помнишь?

- Ну, проверял, - смеюсь я, - это вы тоже здорово придумали: звезда, мол, звездой, а вдруг ничего не родится или родится несколько недоделанным. На весь свет ведь позорище! Публика ни за что не простит. Надо было, значит, доделать.

Только я к тому времени была уже:

- Не была, - усмехается, - Все я лично сделал, тепла загнал куда надо.

- Ошибка, - смеюсь, - ошибка! А если и нет, то это называется групповое растление, папа!

- Теперь уже поздно, - отвечает, - никто все равно не поверит. Ты ведь у нас женщина с большое буквы. Никогда тебя не забуду.

- Конечно, не забудешь. Я тоже не забуду. Никто из нас ничего не забудет. Даже Вова:

- Жди меня и я вернусь, только очень жди! - поет вдруг Вова (крайне восприимчивый мальчик, все запоминает) и машет сабелькой.

- Ай, да Вова, ай да сукин сын, уже поет, - радуется он.

- То ли еще будет, - радуюсь я.

- А что будет?

- Что было, то и будет.

- А что было?

- Сам знаешь.

- Я-то знаю.

- И я знаю. В детстве тебе казалось, что ты - одинокий и страшный Колдун. Ото всех на свете должен скрываться. Но тебя каким-то образом вычисляют - и дети показываю на тебя пальцами, за твоей спиной, смеются, строят рожи. Никто не хочет с тобой играть, потому, что ты не такой, как они, и от этого становишься еще страшнее. Изо рта твоего сам собой вырастает клык, нос делается как палка, подбородок вытягивается и заостряется. Тебе хочется убить каждого, кто над тобой смеется и мысленно ты убиваешь, ночью вонзаешь нож в самое сердце обидчика, всем им вонзаешь!.. А наутро ребенка действительно находят мертвым, с кровавой раной.

Никто не знает, но ты-то знаешь, кто виноват в его смерти...

- Замечательно! - смеется. - Это что, страшная сказка для Вовы?

- Нет! - смеюсь. - Это "Страшная месть" Гоголя.

- А я думал, ты ясновидящая!

- А я думала, ты изменник Родины!

- Мы славная парочка. И Вова у нас - славный.

Вова, попытавшись перелезть через высокий бортик кровати, шлепается обратно.

Наупражнявшись вволю, он устраивается поудобнее, подкладывает под щечку кулачок и засыпает, храпя как маленький удалец.

- Поздно, - говорю я. - Опоздаешь.

- Не опоздаю, - отвечает он.

...И тут меня начинает возносить, словно какая-то чудесная сила поднимает мое тело на семь верст, несет все выше, круче - нежит, покачивает и несет. Я боюсь этой силы, но мой страх только распаляет ее, и она уже хочет уничножить меня совсем, уничтожить бесполезной высотою, и я покоряюсь ей, начинаю уничтожаться.

Но страх мой - нет, он сильнее той силы, сильнее всего. Он спасает меня.

Отпусти, говорю я, и он улыбается, а я и не держу, лети. И я лечу с чужой той высоты, как камень, в пустоту...

- Вова не спит, подглядывает в щелку.

- Спит отрок.

- Пусть видит. Сын за отца не отвечает.

- Он же не сын.

- Это ты не отец.

...И какая-то другая, еще более могучая сила устремляет нас дальше друг от друга. Из приоткрытой двери клубами валит молочной белизны свет, обволакивая каждого из нас порознь в несколько слоев, как будто кто-то хочет уберечь нас от холода. Но нам все равно холодно. Даже сквозь эти слои мы кожей, каждый своей, чувствуем прикосновение чего-то ледяного и острого. Это мимо в колючей небесной сини проплывают остроконечные звезды, секущий бледный серпик месяца и длинный шлейф царапающей, как градины, пыли... От этой пыли ничего не разглядеть, но вдруг словно чья-то рука проводит тряпкой по стеклу, снимает черные разводы дождя и снега. Все начинает блестеть, сверкать, отражать и отражаться. На нас смотрят чьи-то огромные зеркальные зрачки и мы бесстрашно несемся в их непролитое сверканье. Что там, что? Нас там нет, я вижу все, кроме себя. Я жадно и пристально гляжусь в светлые зеркальные зрачки, - покажись, отразись хоть на одну секунду... Пусть покажется хоть кто-нибудь! Хоть тот мальчик, с которым я бродила по весеннему пустырю. И вы знаете, дорогой мой Г.П.П., что я там увидела? Вы, конечно, можете подумать, что это был он, зияющий страшным оскалом лик Колдуна. Или на худой конец какое-нибудь зазевавшееся отечественное привидение. Не угадали, не угадали...

Ничего я там так не увидела, ровным счетом ничего! Пусты были зрачки. Не отразилось в них - ни чья-то чужая вина, ни наша собственная боль в пустых сердцах перед вечной разлукой. Нет у боли лица.

...Когда я очнулась, в комнате рядом со мной никого не было. Плавали пыльные серые клочья, пыль ложилась на разбросанную одежду, забивала рот прощальным поцелуем. Только Вова, ангельское мое дитя, спал в своей кроватке рядом с отвратительной розовой игрушкой.

"Проклят человек, который принес весть отцу моему и сказал, "у тебя родился сын"

и тем очень обрадовал его.

И да будет с тем человеком, что с городами, которые разрушил Господь и не пожалел; да слышит он утром вопль и в полдень рыдание.

За то, что не убил меня в самой утробе - так, чтобы мать моя была мне гробом, а чрево ее оставалось вечно беременным.

Для чего вышел я из утробы, чтобы видеть труды и скорби, и чтобы дни мои исчезли в бесславии." (Иер. 20 15-18).

...Если мне позволено, дорогой Г.Г.П., то я спрошу: что бодрствует, пока мы спим, тело или душа? Если душа, то почему мы во сне никогда не видим самих себя, то есть оставленное душою тело? А если действует тело, то где же в этот момент душа, почему она молчит, как партизан на допросе?

И еще - вы не знаете, дорогой Г.Г.П., как избавиться от снов? Я -знаю. Нужно растолочь в эмалираванной посуде несколько электрических лампочек, залить образовавшуюся мелкую крошку соляной кислотой и залпом выпить. Мне этого сделать, правда, не удалось, наверное, лампочки были в дефиците, не помню.

Целыми днями я слонялась по комнате в том самом злосчастном халате, то и дело натыкаясь на различные детские аксессуары - башмачки, рубашечки, шлемики, присыпочки, а то и на самого Вову, синеглазого смышленого мальчика. Я бродила по двум нашим маленьким комнатам, большая и змееволосая, как царица Медея перед тем, как ей зарезать своих деток...

Однако, перейдем к твердой реальности. Расскажем наконец о нашем Вове.

Когда он исчез из дома в самый первый раз, я себе сказал: тут, конечно, опять не обошлось без Фрейда! Вы, конечно, помните, мой золотой Г.П.П., у него одно захватывающее описание детства?