Сергей Максимов - Денис Бушуев

– Да разве их, окаянных, допросишься! – оживился старик. – Одного и вовсе дома нет, старшего-то, Кирюшки-то…

– Ну а младший-то?

– Дениска?

– Да.

– Тоже шалопай! – махнул рукой Ананий Северьяныч.

– Он что… все на «Товарище» плавает? – глядя в костер и щурясь, осведомилась Манефа.

– Бездельник! – вскричал старик. – Сущий бездельник. Ушел с нижнего плёсу, с трехсотрублевого жалованья ушел, сам ушел! Не то чтобы выгнали, а сам ушел!

– Чего ж он так?

– А шут его знает! Захотел дома остаться, поступил на «Товарища», вот и держится, стало быть с конца на конец, за материну юбку…

– А может, и не за материну… – задумчиво сказала Манефа, – может… за другую какую?

– Да нет, не видно чтой-то, чтой-то не видно, – вздохнул старик, точно он сожалел о том, что у сына нет зазнобушки. Вздохнул и почесал легонько спину.

– Не пойму я что-то… – помолчав, сказала Манефа, – ведь по вечерам «Товарищ» на приколе стои́т, значит, Денис дома… Чего ж он рыбачить-то с вами не поехал?

– По вечерам! – воскликнул старик. – По вечерам он, анафема, у москвичей пропадает. До рассвета пропадает, бездельник!

– До рассвета? – чуть испуганно переспросила Манефа, побледнев. Но старик не заметил ее волнения.

– Теперь их понаехало чёрт-те сколько! – продолжал он возмущенно. – Шляются по Отважному, ни хрена не делают. Только пианина, стало быть с конца на конец, брянчит с утра до ночи. Сами непутевые и сына мово с дорог сбивают. Да еще стрекоза эта… так и не отходит от его.

– Какая стрекоза?

– Да Варька… меньшая дочка главного москвича, – и добавил задумчиво: – А могет, она и есть тая самая юбка…

Ананий Северьяныч хотел еще что-то рассказать, но, подняв голову, увидел, что Манефа уже отошла от костра, что она идет быстро, чуть вздрагивая плечами, назад, к лаве.

– От ведьма! – выругался Ананий Северьяныч. – Чего ей – вожжа что ль под хвост попала? Ну и люди пошли оглашенные, прости Господи!

И, сняв с прутиков просохшую одежду, стал одеваться.

Приезд новых дачников в Отважное вызвал много толков. Их разбирали по косточкам, любовались их городской одеждой, бранили за бездельничанье и завидовали тем, у кого сняли комнаты приезжие: считалось, что как-никак, а хозяевам кусок-другой перепадет. Дома́ же в Отважном были большие, часто двухэтажные, и все с удовольствием готовы были принять жильцов.

Кистенев с сестрой сняли у Потаповых весь верх – три комнаты. Густомесов поселился в большой и светлой комнате с видом на Волгу на втором этаже в доме тетки Таисии Колосовой. Он рассчитывал прожить в Отважном месяца два – не больше, чтобы закончить, как он говорил, «в тиши» пьесу в стихах, над которой давно работал. Именно поэтому он и не поехал на Кавказ, где обычно проводил каждое лето. Жизнь на курорте была хороша для развлечений, но не для работы. Он же хотел во что бы то ни стало до осени развязаться с пьесой, начавшей уже сильно надоедать ему. В Отважном же было скучно и тихо – только работай. И на второй день приезда он уселся за пишущую машинку, но, просидев в раздумье битый час, поймал себя на том, что работать ему вовсе не хочется и что он принуждает себя к работе. «Да тут хуже, чем в Москве! – с досадой подумал он. – А может быть, просто не привык еще к новой обстановке. Надо подождать недельку, пообжиться…» – и убрал машинку.

Тетке Таисии и Финочке жилец пришелся по вкусу. Им нравилось его вежливое и внимательное обхождение, и обе они старались угодить ему. Он очень любил парное молоко. Узнав об этом, Финочка каждый вечер, подоив корову, сама относила в его комнату крынку пенящегося теплого молока. Только одно обстоятельство ее несколько смущало: Борис Евгеньевич совсем не читал книг, хотя и был писателем. И однажды, набравшись смелости, она даже спросила его, почему он не привез с собою книг. Густомесов рассмеялся и шутливо сообщил, что от книг у него голова пухнет и что он умышленно не захватил их из Москвы, боясь, что книги будут отвлекать его от работы. Подумав, Финочка согласилась с последним доводом и перестала интересоваться странной причудой поэта.

Густомесов, незаметно для себя – от скуки ли, от безделья ли, – начал потихоньку ухаживать за Финочкой. Подкупали ее свежесть, непосредственность и какая-то первобытная чистота. «Дикарочка, очаровательная дикарочка, – часто думал он, глядя в серые глазки Финочки. – При удачном стечении обстоятельств можно чудесно провести эти два месяца… А я ей, кажется, нравлюсь». Но приволокнуться всерьез за Финочкой ему мешала Нелли. «Ну какого чёрта она здесь будет делать, – злобно морщился он. – Ехала бы на Кавказ или в Крым… Там ей самое место…» И Борис Евгеньевич стал подумывать о том, как бы спровадить вон из Отважного наскучившую подругу.

В отличие от Густомесова, который никак не мог начать писать, Кистенев с жаром набросился на работу и целые дни проводил на берегу Волги с этюдником на коленях. Нелли скучала, жаловалась на отсутствие хорошего парикмахера и всем грозила, что не вынесет этой жизни без театров, музыки и танцев. Она попробовала было развлечься поездками на пароходе с Бушуевым, но Денис был так неуклюж с нею и так недружелюбен, что она очень быстро отказалась от подобного развлечения и принялась слоняться от дома Колосовых к дому Белецких, надоедая и тем и другим.

Теплый майский вечер. Иссиня-черное небо в блестках крупных звезд. Причудливой стеной взметнулся высокий лиственный лес на обрыве. На берегу Волги, на рыхлом и чистом песке горел костер и легкой киноварью окрашивал белые лесные колокольчики на краю обрыва.

Возле костра примостились Варя, Густомесов, Нелли и Кистенев. Чуть поодаль, на небольшом камне сидел Бушуев. Борис Евгеньевич читал свои стихи. Читал он уже давно, около часа, читал выразительно, вдохновенно, полузакрыв глаза и подперев красивую голову пухлой рукой, поросшей нежными золотистыми волосами. Он полулежал на разостланном пиджаке у самого костра, и отблески пламени переливались на складках его тонкой шелковой рубашки с засученными до локтя рукавами. Рядом с ним, положив завитую голову на его бедро, приютилась Нелли. Она блаженно улыбалась и подпиливала розовые ногти стальным напильничком. Толстенький Кистенев лежал на животе и подбрасывал в костер сухие ветки. Варя сидела прямо на песке, обняв колени руками, спиной к реке, и часто взглядывала на Бушуева, слушавшего, затаив дыхание, Густомесова.

Ей было немного досадно. Эту прогулку и костер на берегу затеяла она, и затеяла с одной только целью: заставить маленькую колонию москвичей послушать стихи Дениса. Ей как-то не удавалось собрать всех вместе, всегда что-нибудь мешало. То Кистенев не мог прийти, потому что работал, то Густомесов – потому что у него сидел Квиринг и они играли в шахматы, то сам Денис – потому что «Товарищ» уходил в рейс, и, почти отчаявшись, она, наконец, нашла способ вечерней прогулкой собрать общество. Теперь же, когда ее желание было осуществлено, опять все складывалось не так, как она хотела, и виной этому уже была она сама, попросившая из вежливости Густомесова почитать стихи в начале импровизированного литературного вечера. Предложение было принято, но Густомесов так увлекся, что забыл, очевидно, о Денисе и читал, подогреваемый аплодисментами, одно стихотворение за другим.